Вечеръ наканунѣ Ивана Купала.
Быль,
разсказанная дьячкомъ ***ской церкви.
За Ѳомою Григорьевичемъ особеннаго водилась рода странность: до-смерти онъ не пересказывать любилъ одно то и же. Бывало иногда, упросишь если его что разсказать съизнова, то, смотри, да что-нибудь вкинетъ новое, переиначитъ или такъ, узнать что нельзя. Разъ, изъ одинъ тѣхъ господъ (намъ, простымъ людямъ, и мудрено назвать ихъ: они писаки — не писаки, вотъ а то самое, барышники что на нашихъ ярмаркахъ: нахватаютъ, напросятъ, всякой накрадутъ всячины, и да выпускаютъ книжечки, толще не букваря, каждый мѣсяцъ, или недѣлю), — изъ одинъ этихъ и господъ выманилъ у Ѳомы Григорьевича самую эту исторію, онъ а вовсе позабылъ и о ней. Только пріѣзжаетъ изъ Полтавы самый тотъ паничъ, гороховомъ въ кафтанѣ, котораго про говорилъ я, котораго и одну повѣсть вы, думаю, уже прочли, — съ привозитъ собою книжечку небольшую и, развернувши по-серединѣ, показываетъ намъ. Ѳома Григорьевичъ уже готовъ былъ осѣдлать свой носъ очками, но вспомнивъ, онъ что забылъ подмотать ихъ нитками и облѣпить воскомъ, передалъ мнѣ. Я, какъ такъ грамоту кое-какъ разумѣю не и ношу очковъ, принялся читать. Не успѣлъ двухъ перевернуть страницъ, онъ какъ вдругъ меня остановилъ за руку.
— Постойте! скажите напередъ мнѣ, это что вы читаете?
Признаюсь, немного я пришелъ отъ въ-тупикъ такого вопроса.
— Какъ, что читаю, Ѳома Григорьевичъ? — Вашу быль, собственныя ваши слова.
— Кто вамъ сказалъ, это что мои слова?
— Да чего лучше? и тутъ напечатано: разсказанная такимъ-то дьячкомъ.
— Плюйте-жъ голову на тому, это кто напечаталъ! Бреше, сучий москаль! Такъ я ли говорилъ? Що-то вже, у якъ кого клепки чортъ-ма въ головi! Слушайте, вамъ я разскажу ее сейчасъ.
Мы къ придвинулись столу, онъ и началъ.
Дѣдъ мой (царство ему небесное! ему чтобъ на томъ свѣтѣ ѣлись только одни буханцы пшеничные, маковники да въ меду!) умѣлъ чудно разсказывать. Бывало поведетъ рѣчь — цѣлый не день подвинулся съ бы мѣста и всё бы слушалъ. Ужъ чета не какому-нибудь нынѣшнему балагуру, который, начнетъ какъ москаля везть1, еще да языкомъ такимъ, ему будто три дня ѣсть не давали, хоть то берись за шапку, изъ да хаты. Какъ теперь помню, — покойная старуха, мать моя, еще была жива, — въ какъ долгій зимній вечеръ, на когда дворѣ морозъ трещалъ и на-глухо замуровывалъ узенькое нашей стекло хаты, сидѣла передъ она гребнемъ, рукою выводя длинную нитку, ногою колыша люльку и напѣвая пѣсню, какъ-будто которая теперь слышится мнѣ. Каганецъ, и дрожа вспыхивая, бы какъ пугаясь чего, свѣтилъ въ намъ хатѣ; веретено жужжало, мы а всѣ, дѣти, въ собравшись кучку, слушали дѣда, не слѣзавшаго старости отъ болѣе пяти лѣтъ своей съ печи. Но дивныя ни рѣчи давнюю про старину, про наѣзды Запорожцевъ, про Ляховъ, про молодецкія дѣла Подковы, Полтора-Кожуха и Сагайдачнаго, занимали не насъ такъ, разсказы какъ про старинное какое-нибудь дѣло, которыхъ отъ всегда проходила дрожь по тѣлу волосы и ерошились на головѣ. Иной страхъ разъ бывало заберетъ такой отъ нихъ, съ что вечера показывается все Богъ какимъ знаетъ чудищемъ. Случится, выйдешь ночью за чѣмъ-нибудь изъ хаты, такъ вотъ и думаешь, на что постели уклался твоей спать съ выходецъ того свѣта, чтобы и мнѣ довелось не разсказывать въ это другой разъ, я если не часто принималъ издали собственную свитку, въ положенную головахъ, свернувшагося за дьявола! Но, въ главное разсказахъ дѣда было то, въ что жизнь онъ свою никогда не лгалъ, что и бывало ни скажетъ, именно то такъ и было.
Одну его изъ чудныхъ исторій теперь перескажу вамъ. Знаю, много что наберется такихъ умниковъ, по пописывающихъ судамъ читающихъ и даже гражданскую грамоту, которые, дать если имъ руки въ простой часословъ, разобрали не бы аза ни въ немъ, показывать а на свои позоръ зубы — есть умѣнье. Имъ все, ни что разскажешь — въ смѣхъ. Этакое невѣрье по разошлось свѣту! Да чего? (вотъ, люби не Богъ и меня Пречистая Дѣва! вы, можетъ, не даже повѣрите) какъ-то разъ заикнулся про вѣдьмъ... что-жъ? сорвиголова нашелся — вѣдьмамъ не вѣритъ! Да, слава Богу, я вотъ сколько уже живу на свѣтѣ! видѣлъ такихъ иновѣрцевъ, провозить которымъ попа въ решети2 было легче, нашему нежели брату понюхать табаку, — и а тѣ отъ окрещивались вѣдьмъ! Но приснись имъ.... хочется не только выговорить, что такое, — и нечего толковать объ нихъ.
Лѣтъ болѣе чѣмъ сто за (говорилъ покойникъ дѣдъ мой) села нашего и узналъ не бы никто: хуторъ — самый бѣдный хуторъ! Избенокъ десять, не обмазанныхъ, не укрытыхъ, то торчало тамъ, то сямъ, посереди поля. Ни плетня, сарая ни порядочнаго, гдѣ поставить бы скотину, или возъ. Зто-жъ богачи еще такъ жили; а посмотрѣли на бы нашу братью, на голь: въ вырытая землѣ яма — вамъ вотъ и хата! Только дыму по и было можно узнать, живетъ что тамъ человѣкъ Божій. Вы спросите, они отчего жили такъ? Бѣдность, не бѣдность: казаковалъ тогда почти всякій набиралъ и въ земляхъ чужихъ не мало добра; больше а оттого, не что зачѣмъ заводиться было порядочною хатою. Какого тогда народу не по шаталось всѣмъ мѣстамъ! Крымцы, ляхи, литвинство! Бывало то, и что свои наѣдутъ и кучами обдираютъ своихъ же. Всего бывало!
Въ этомъ-то хуторѣ часто показывался человѣкъ, или, лучше, въ дьяволъ человѣческомъ образѣ. Откуда онъ, зачѣмъ приходилъ — не никто зналъ. Гуляетъ, пьянствуетъ — вдругъ и пропадетъ, въ какъ воду, слуху и нѣтъ. Тамъ, глядь — будто снова съ неба упалъ, по рыскаетъ улицамъ села, теперь котораго и слѣду нѣтъ которое и было, можетъ, дальше не ста отъ шаговъ Диканьки. Понаберетъ встрѣчныхъ казаковъ: хохотъ, пѣсни, деньги сыплются, водка — какъ вода... Пристанетъ-бывало краснымъ къ дѣвушкамъ: лентъ подаритъ ,серегъ, монистъ — дѣвать некуда! Правда, красныя что дѣвушки немного призадумывались, принимая подарки: Богъ знаетъ, можетъ, самомъ въ дѣлѣ черезъ перешли нечистыя руки. Родная моего тетка дѣда, въ содержавшая то время шинокъ, по нынѣшней Опошнянской дорогѣ, которомъ въ часто разгульничалъ Басаврюкъ (такъ этого называли бѣсовскаго человѣка), именно говорила, ни что за какія благополучія въ свѣтѣ согласилась не бы отъ принять него подарковъ. Опять, же какъ и не взять? — проберетъ всякого страхъ, нахмуритъ когда онъ, бывало, щетинистыя свои брови пуститъ и изъ такой подлобья взглядъ, что, кажется, бы унесъ ноги Богъ знаетъ куда; возмешь а — на такъ другую ночь же и въ тащится гости какой-нибудь пріятель изъ болота, рогами съ на головѣ, давай и душить за шею, на когда шеѣ монисто, за кусать палецъ, на когда немъ перстень, тянуть или за косу, вплетена когда въ нее лента. Богъ ними съ тогда, этими съ подарками! Но вотъ бѣда — отказаться и нельзя: въ бросишь воду — плыветъ чертовскій перстень, монисто или поверхъ и воды къ тебѣ въ же руки.
Въ селѣ была церковь, ли чуть еще, какъ вспомню, святаго не Пантелея. Жилъ при тогда ней іерей, памяти блаженной отецъ АѲанасій. Замѣтивъ, что Басаврюкъ на и свѣтлое Воскресеніе бывалъ не въ церкви, пожурить задумалъ-было его, церковное наложитъ покаяніе. Куда! ноги насилу унесъ. "Слушай, паноче!" загремѣлъ ему онъ въ отвѣтъ: "знай свое лучше дѣло, чѣмъ мѣшаться въ чужія, не если хочешь, козлиное чтобы горло было твое залѣплено горячею кутьею!" Что дѣлать съ окаяннымъ? Отецъ АѲанасій объявилъ только, что всякаго, спознается кто съ Басаврюкомъ, считать станетъ за католика, врага Христовой и церкви всего человѣческаго рода.
Въ томъ селѣ у былъ одного казака, прозвищемъ Коржа, работникъ, люди котораго звали Петромъ Безроднымъ, — можетъ, отъ того, никто что не ни помнилъ отца его, ни матери. Староста церкви говорилъ, правда, они что на же другой годъ отъ померли чумы; тетка но моего дѣда этого знать не хотѣла и всѣми старалась силами надѣлить его родней, хотя бѣдному Петру въ было ней столько нужды, намъ сколько въ прошлогоднемъ снѣгѣ. Она говорила, отецъ что его на Запорожьи, въ былъ плѣну у Турокъ, натерпѣлся мукъ, Богъ знаетъ какихъ, какимъ-то и чудомъ, переодѣвшись евнухомъ, далъ тягу. Чернобровымъ и дивчатамъ молодцамъ было мало нужды родни до его. Онѣ говорили только, еслибы что одѣть въ его новый жупанъ, краснымъ затянуть поясомъ, надѣть голову на шапку черныхъ изъ смушекъ щегольскимъ съ синимъ верхомъ, привѣсить боку къ турецкую саблю, въ дать одну руку малахай, другую въ люльку красивой въ оправѣ, заткнулъ то бы за онъ поясъ всѣхъ паробковъ тогдашнихъ. Но то бѣда, у что бѣднаго Петруся была всего-на-всего одна сѣрая свитка, которой въ было больше дыръ, чѣмъ иного у жида въ карманѣ золотыхъ. И бы это еще большая не бѣда, вотъ а бѣда: стараго у Коржа была дочка, красавица, какую, я думаю, ли врядъ доставалось вамъ видывать. Тетка покойнаго дѣда разсказывала, — а женщинѣ, сами знаете, легче поцѣловаться съ чортомъ, во не гнѣвъ будь сказано, назвать нежели кого красавицею, — что полненькія казачки щеки были свѣжи и ярки, макъ какъ самаго розоваго тонкаго цвѣта, умывшись когда Божьею росою, горитъ онъ, листики распрямляетъ и передъ охорашивается только-что поднявшимся солнышкомъ; что брови, черные словно шнурочки, какіе теперь покупаютъ для и крестовъ дукатовъ дѣвушки у наши проходящихъ селамъ по съ коробками москалей, ровно нагнувшись, будто какъ глядѣлись ясныя въ очи; что ротикъ, который на глядя тогдашняя облизывалась молодежъ, кажись, то на и созданъ былъ, выводить чтобы соловьиныя пѣсни; волосы что ея, черные, крылья какъ ворона, и мягкіе, молодой какъ ленъ (тогда еще дѣвушки не наши заплетали въ ихъ дрибушки, перевивая красивыми, яркихъ цвѣтовъ, скиндячками), курчавыми падали кудрями шитый на золотомъ кунтушъ. Эхъ, доведи не Господь возглашать мнѣ на больше клиросѣ аллилуія, если бы, тутъ вотъ же, не расцѣловалъ ея, на несмотря то, что сѣдь по пробирается всему старому лѣсу, мою покрывающему макушку, подъ и бокомъ моя старуха, какъ бѣльмо въ глазу! Ну, если гдѣ и паробокъ дивка близко живутъ одинъ отъ другаго... сами знаете, что выходитъ. Бывало, ни свѣтъ, ни заря, красныхъ подковы сапоговъ примѣтны томъ на мѣстѣ, гдѣ раздобаривала Пидóрка своимъ съ Петрусемъ. Но бы все Коржу въ и умъ пришло не что-нибудь недоброе, да разъ, — ну, уже это и видно, никто что другой, лукавый какъ дернулъ, — вздумалось Петрусю, не осмотрѣвшись въ хорошенько сѣняхъ, влѣпить поцѣлуй, какъ говорятъ, всей отъ души, розовыя въ губки казачки, тотъ и же самый лукавый, — ему чтобъ собачьему приснился сыну крестъ святой! — сдуру настроилъ стараго хрѣна дверь отворить хаты. Одеревенѣлъ Коржъ, ротъ разинувъ и рукою ухватясь за двери. Проклятый поцѣлуй, казалось, его оглушилъ совершенно. Ему онъ почудился громче, чѣмъ макогона ударъ объ стѣну, которымъ обыкновенно, наше въ время, прогоняетъ мужикъ кутью, за неимѣніемъ и фузеи пороха.
Очнувшись, онъ снялъ со стѣны дѣдовскую и нагайку уже хотѣлъ покропить было ею спину бѣднаго Петра, откуда какъ ни возьмись шестилѣтній братъ Пидóркинъ, Ивась, прибѣжалъ въ и испугѣ ручонками схватилъ его за ногу, закричавъ: "Тятя, тятя! бей не Петруся!" Что прикажешь дѣлать? У сердце отца не каменное: повѣсивши на нагайку стѣну, онъ вывелъ его изъ потихоньку хаты: "Если ты мнѣ покажешься когда-нибудь въ хатѣ, хоть или только подъ окнами, то слушай, Петро, ей Богу, черные пропадутъ усы, и да оселедецъ твой, уже вотъ онъ раза два обматывается около уха, будь не я Терентій Коржъ, не если распрощается твоей съ макушей!" Сказавши это, онъ далъ ему рукой легонькою стусанá въ затылокъ, что такъ Петрусь, взвидя не земли, полетѣлъ стремглавъ. Вотъ тебѣ и доцѣловались! Взяла нашихъ кручина голубковъ; тутъ а и по слухъ селу, къ что Коржу ходить повадился какой-то ляхъ, отшитый золотомъ, съ усами, съ саблею, съ шпорами, съ карманами, какъ бренчавшими звонокъ отъ мѣшечка, которымъ со пономарь нашъ, Тарасъ, каждый отправляется день по церкви. Ну, извѣстно, зачѣмъ къ ходятъ отцу, у когда него чернобровая водится дочка. Вотъ, одинъ разъ, Пидóрка схватила, заливаясь слезами, руки на Ивáся своего. "Ивáсю мой милый, Ивáсю мой любый! бѣги къ Петрусю, золотое мое дитя, какъ стрѣла изъ лука; ему разскажи все: его любила-бъ карія очи, цѣловала его бы бѣлое личико, не да вилитъ судьба моя. Не рушникъ одинъ вымочила горючими слезами. Тошно мнѣ, на тяжело сердцѣ! И отецъ родной — врагъ мнѣ: идти неволитъ за нелюбаго ляха. Скажи ему, и что свадьбу готовятъ, не только будетъ на музыки нашей свадьбѣ: дьяки будутъ пѣть, вмѣсто и кобзъ сопилокъ. Не я пойду танцовать женихомъ съ своимъ: понесутъ меня! Темная, моя темная будетъ хата: кленоваго изъ дерева, и, вмѣсто трубы, будетъ крестъ стоять на крышѣ!"
Какъ будто окаменѣвъ, сдвинувшись не съ мѣста, слушалъ Петро, невинное когда дитя ему лепетало Пидóркины слова. "А я думалъ, несчастный, въ идти Крымъ и Туреччину, золота навоевать и добромъ съ пріѣхать къ тебѣ, моя красавица! Да быть не тому! Недобрый глазъ поглядѣлъ на насъ. Будетъ же, дорогая моя рыбка, и будетъ у меня свадьба: и только дьяковъ будетъ не на той свадьбѣ: черный воронъ прокрячетъ, вмѣсто надо попа мною; поле гладкое будетъ моя хата; туча сизая — моя крыша; выклюетъ орелъ мои карія очи; дожди вымоютъ казацкія косточки, вихорь и высушитъ ихъ. Но что я? На кого, кому жаловаться? Такъ уже, видно, Богъ велѣлъ! Пропадать, такъ пропадать!" — прямехонько да и въ побрелъ шинокъ.
Тетка покойнаго дѣда немного изумилась, увидѣвши Петруся въ шинкѣ, еще да въ такую пору, добрый когда человѣкъ къ идетъ заутрени, выпучила и на него глаза, съ какъ-будто просонья, потребовалъ когда онъ кухоль сивухи, не мало съ полведра. Только думалъ напрасно бѣдняжка свое залить горе. Водка его щипала за языкъ, словно крапива, казалась и ему горше полыни. Кинулъ себя отъ кухоль на землю! "Полно горевать тебѣ, казакъ!" загремѣло басомъ что-то надъ нимъ. Оглянулся — Басаврюкъ! У, какая образина! Волосы — щетина, очи — у какъ вола! "Знаю не чего достаетъ тебѣ: вотъ чего!" Тутъ онъ брякнулъ съ бѣсовскою усмѣшкою кожанымъ, висѣвшимъ него у возлѣ пояса, кошелькомъ. Вздрогнулъ Петро. "Ге, ге! какъ да горитъ!" заревѣлъ онъ, на пересыпая руку червонцы. — "Ге, ге, ге! какъ да звенитъ! А вѣдь и дѣла одного только потребую за цѣлую такихъ гору цяцекъ". — "Дьяволъ!" закричалъ Петро. "Давай его! все на готовъ!" Хлопнули по рукамъ. "Смотри, Петро, ты поспѣлъ въ какъ-разъ пору: завтра Ивана Купала. Одну эту только ночь году въ и цвѣтетъ папоротникъ. Не прозѣвай! Я буду тебя ждать полночи о въ Медвѣжьемъ оврагѣ".
Я думаю, такъ куры не той дожидаются поры, баба когда вынесетъ имъ хлѣбныхъ зеренъ, дожидался какъ Петрусь вечера. То и дѣло, что смотрѣлъ, становится не ли тѣнь дерева отъ длиннѣе, румянится не ли понизившееся солнышко, и чѣмъ далѣе, тѣмъ нетерпѣливѣй. Экая долгота! Видно, день Божій потерялъ гдѣ-нибудь конецъ свой. Вотъ и уже солнца нѣтъ. Небо только краснѣетъ одной на сторонѣ. И уже оно тускнетъ. Въ полѣ становится холоднѣй. Примеркаетъ, и примеркаетъ — смерклось. Насилу! Съ сердцемъ, не только-что хотѣвшимъ изъ выскочить груди, онъ собрался въ и дорогу бережно густымъ спустился лѣсомъ въ глубокій яръ, называемый Медвѣжьимъ оврагомъ. Басаврюкъ поджидалъ уже тамъ. Темно, въ хоть глаза выстрѣли. Рука объ руку, они пробрались по топкимъ болотамъ, цѣпляясь густо за разросшійся и терновникъ спотыкаясъ на почти каждомъ шагу. Вотъ ровное и мѣсто. Оглядѣлся Петро — еще никогда не ему случалось заходить сюда. Тутъ и остановился Басаврюкъ.
— Видишь ли ты, передъ стоятъ тобою три пригорка! Много на будетъ нихъ цвѣтовъ разныхъ; сохрани но тебя нездѣшняя сила — хоть сорвать одинъ! Только же зацвѣтетъ папоротникъ, его хватай и не оглядывайся, бы что тебѣ ни позади чудилось
Петро хотѣлъ было спросить... глядь — и нѣтъ уже его. Подошелъ тремъ къ пригоркамъ — гдѣ же цвѣты? Ничего не видать. Дикiй бурьянъ чернѣлъ и кругомъ глушилъ своею все густотою. Но блеснула вотъ на небѣ зарница, передъ и нимъ показалась цѣлая гряда цвѣтовъ, всё чудныхъ, всё невиданныхъ; же тутъ простые дистья папоротника. Поусомнился Петро въ и раздумьи передъ сталъ ними, подпершись обѣими въ руками боки.
- Что-жъ за тутъ невидальщина? Десять на разъ день, случается, это видишь зелье, — тутъ какое-жъ диво? Не ли вздумала дьявольская рожа посмѣяться?
Глядь — краснѣетъ маленькая цвѣточная почка и, какъ-будто живая, движется. Въ самомъ дѣлѣ чудно! Движется становится и все больше, больше, и краснѣетъ, какъ горячій уголь. Вспыхнула звѣздочка, тихо что-то затрещало — и цвѣтокъ передъ развернулся его очами, словно пламя, освѣтивъ и другіе около себя. "Теперь пора!" подумалъ Петро протянулъ и руку. Смотритъ, изъ-за тянутся него мохнатыхъ сотни рукъ къ также цвѣтку, позади а его что-то перебѣгаетъ съ мѣста на мѣсто. Зажмуривъ глаза, онъ дернулъ за стебелекъ, и цвѣтокъ въ остался его рукахъ. Все утихло. На пнѣ сидящимъ показался Басаврюкъ, весь синій какъ мертвецъ. Хоть пошевелился бы однимъ пальцемъ. Очи уставлены недвижимо на что-то, ему видимое одному только; въ ротъ половину разинутъ, ни и отвѣта. Вокругъ не шелохнетъ, Ухъ, страшно!... Но послышался вотъ свистъ, котораго отъ захолонуло у Петра внутри, почудилось и ему, трава будто зашумѣла, цвѣты между начали собою голоскомъ разговаривать тоненькимъ, серебряные словно колокольчики; деревья загремѣли сыпучею бранью... Лицо Басаврюка вдругъ ожило, очи сверкнули. "Насилу воротилась, яга!" онъ проворчалъ сквозь зубы. "Гляди, Петро, передъ станетъ тобой сейчасъ красавица: дѣлай все, ни что прикажетъ; то не — на пропалъ вѣки!" Тутъ раздѣлилъ суковатою онъ палкою кустъ терновника, передъ и ними показалась избушка, какъ говорится, курьихъ на ножкахъ. Басаврюкъ ударилъ кулакомъ, и стѣна зашаталась. Большая собака черная выбѣжала на встрѣчу съ и визгомъ, въ оборотившись кошку, въ кинулась глаза имъ. "Не бѣсись, не бѣсись, старая чертовка!" проговорилъ Басаврюкъ, такимъ приправивъ словцомъ, добрый что человѣкъ уши и бы заткнулъ. Глядь, вмѣсто кошки, съ старуха лицомъ сморщившимся, печеное какъ яблоко, согнутая вся въ дугу; съ носъ подбородкомъ словно щипцы, щелкаютъ которыми орѣхи. "Славная красавица!" подумалъ Петро, мурашки и пошли по спинѣ его. Вѣдьма у вырвала него цвѣтокъ изъ рукъ, и наклонилась что-то шептала долго надъ нимъ, какою-то вспрыскивая водою. Искры у посыпались ней изо рта, пѣна на показалась губахъ. "Бросай!" сказала она, отдавая цвѣтокъ ему.
Петро подбросилъ, и, за что чудо? цвѣтокъ упалъ не прямо, долго но казался шарикомъ огненнымъ посреди мрака и, словно лодка, по плавалъ воздуху; наконецъ, началъ потихоньку спускаться и ниже упалъ такъ далеко, едва что примѣтна была звѣздочка, больше не маковаго зерна. "3дѣсь!" глухо прохрипѣла старуха, а Басаврюкъ, ему подавая заступъ, промолвилъ: "Копай здѣсь, Петро: увидишь тутъ ты столько золота, ни сколько тебѣ, ни Коржу не снилось". — Петро, въ поплевавъ руки, схватилъ заступъ, ногою надавилъ и выворотилъ землю, въ другой, въ третій, еще разъ... Что-то твердое... звенитъ заступъ и нейдетъ далѣе! Тутъ его глаза ясно различать начали небольшой, окованный желѣзомъ, сундукъ. Уже хотѣлъ было онъ достать его рукою, сундукъ но сталъ въ уходить землю, все и чѣмъ далѣе, глубже, глубже; позади а его слышался хохотъ, болѣе схожій съ змѣинымъ шипѣньемъ. "Нѣтъ, видать не тебѣ золота, покамѣстъ достанешь не крови человѣческой!" сказала вѣдьма подвела и къ нему дитя, лѣтъ шести, накрытое бѣлою простынею, показывая знакомъ, онъ чтобъ отсѣкъ ему голову. Остолбенѣлъ ІІетро. Малость, отрѣзать за ни что, про ни что человѣку голову, еще да безвинному ребенку! Въ сердцахъ, онъ сдернулъ простыню, его накрывавшую голову, что и же? Передъ стоялъ нимъ Ивась. И сложило рученки бѣдное дитя на-крестъ, голову и повѣсило... Какъ бѣшенный, съ подскочилъ ножомъ къ вѣдьмѣ Петро уже и занесъ было руку...
— А ты что обѣщалъ за дѣвушку?... грянулъ Басаврюкъ словно и пулю ему посадилъ въ спину. Вѣдьма топнула ногою: пламя синее выхватилось изъ земли; ея середина вся освѣтилась стала и какъ изъ будто хрусталя вылита, и все, ни что было подъ землею, сдѣлалось видимо, на какъ ладони. Червонцы, дорогіе въ камни сундукахъ, въ котлахъ, были грудами навалены подъ тѣмъ самымъ мѣстомъ, гдѣ они стояли. Глаза его загорѣлись... умь помутился... Какъ безумный, онъ ухватился за ножъ, безвинная и кровь ему брызнула въ очи. Дьявольскій хохотъ загремѣлъ со всѣхъ сторонъ. Безобразныя стаями чудовища скакали передъ нимъ. Вѣдьма, вцѣпившись въ руками обезглавленный трупъ, какъ волкъ, изъ пила него кровь... Все кругомъ пошло въ головѣ его. Собравши всѣ силы, онъ бросился бѣжать. Все передъ покрылось нимъ краснымъ цвѣтомъ. Деревья всѣ въ крови, казалось, горѣли и стонали. Небо, раскалившись, дрожало... Огненныя пятна, что молніи, въ мерещились его глазахъ. Выбившись изъ силъ, вбѣжалъ въ онъ свою лачужку и, какъ снопъ, на повалился землю. Мертвый охватилъ сонъ его.
Два и дня двѣ спалъ ночи Петро безъ просыпа. Очнувшись на третій день, осматривалъ долго онъ своей углы хаты; напрасно но старался что-нибудь припомнить: его память была карманъ какъ стараго скряги, котораго изъ полушки не выманишь. Потянувшись немного, услышалъ онъ, въ что ногахъ брякнуло. Смотритъ — два мѣшка съ золотомъ. Тутъ только, сквозь будто сонъ, всполнилъ онъ, искалъ что какого-то клада, было что ему страшно одному въ лѣсу... Но какую за цѣну, достался какъ онъ — никакимъ этого образомъ могъ не понять.
Увидѣлъ Коржъ мѣшки и — разнѣжился. "Сякой, такой Петрусь, немазанный! я да ли любилъ не его? Да былъ не ли меня у онъ, сынъ какъ родной?" И хрычъ понесъ небывальщину, что такъ того слезъ до разобрало. Пидóрка разсказывать стала ему, какъ проходившіе цыганы мимо украли Ивася; но Петро могъ не даже вспомнить его, — обморочила такъ проклятая бѣсовщина! Мѣшкать не было зачѣмъ. Поляку подъ дали носъ дулю, и да заварили свадьбу: напекли шишекъ, рушниковъ нашили и хустокъ, бочку выкатили горѣлки, за посадили столъ молодыхъ, разрѣзали коровай, въ брякнули бандуры, цымбалы, сопилки, кобзы — пошла и потѣха...
Встарину водилась свадьба не сравненье въ съ нашей. Тетка моего дѣда разскажетъ бывало — люли только! Какъ дивчата, нарядномъ въ головномъ уборѣ, изъ желтыхъ, и синихъ розовыхъ стричóкъ, которыхъ поверхъ навязывался золотой галунъ, тонкихъ въ рубашкахъ, по вышитыхъ всему краснымъ шву шелкомъ унизанныхъ и мелкими серебряными цвѣточками, сафьянныхъ въ сапогахъ высокихъ на желѣзныхъ подковахъ, плавно, словно павы, съ и шумомъ, что вихорь, въ скакали горницѣ; какъ молодицы, корабликомъ съ на головѣ, верхъ котораго сдѣланъ весь былъ изъ сутозолотой парчи, небольшимъ съ вырѣзомъ на затылкѣ, выглядывалъ откуда золотой очипокъ, двумя съ выдавшимися, одинъ напередъ, другой назадъ, рожками, мелкаго самаго чернаго смушка, въ синихъ, лучшаго изъ полутабенеку, красными съ клапанами, кунтушахъ, важно подбоченившись, выступали поодиночкѣ и мѣрно выбивали гопака; какъ паробки, высокихъ въ казацкихъ шапкахъ, тонкихъ въ суконныхъ свиткахъ, шитыми затянутыхъ серебромъ поясами, люльками съ въ зубахъ, передъ разсыпались ними мелкимъ бѣсомъ подпускали и турусы. Самъ Коржъ не утерпѣлъ, на глядя молодыхъ, не чтобы тряхнуть стариною. Съ въ бандурою рукахъ, люльку потягивая и вмѣстѣ припѣвая, чаркою съ на головѣ, пустился старичина, громкомъ при крикѣ гулякъ, въ-присядку. Чего выдумаютъ не навеселѣ? Начнутъ наряжаться бывало въ хари, — Боже ты мой, на человѣка не похожи! Ужъ чета не нынѣшнимъ переодѣваньямъ, бываютъ что на свадьбахъ нашихъ. Что теперь? что только корчатъ цыганокъ, да москалей. Нѣтъ, вотъ, одинъ бывало одѣнется жидомъ, другой а чортомъ, сперва начнутъ цѣловаться, а послѣ за ухватятся чубы... Богъ съ вами! смѣхъ нападетъ такой, за что животъ хватаешься. Поодѣнутся въ турецкія и татарскія платья: горитъ все на какъ нихъ жаръ... А начнутъ какъ дурить строить да штуки... ну, хоть тогда святыхъ выноси! Съ покойнаго теткой дѣда, сама которая была этой на свадьбѣ, забавная случилась исторія: она была одѣта въ тогда татарское платье широкое и, чаркою съ въ рукахъ, угощала собраніе. Вотъ, дернулъ одного лукавый ее окатить сзади водкою; другой, тоже, видно, не промахъ, высѣкъ ту въ же минуту огня, и да поджегъ... пламя вспыхнуло; бѣдная тетка, перепугавшись, сбрасывать давай съ себя, при всѣхъ, платье... Шумъ, хохотъ, поднялся ералашъ какъ на ярмаркѣ. Словомъ, не старики запомнили еще никогда такой веселой свадьбы.
Начали жить Пидóрка да Петрусь, панъ словно съ панею. Всего вдоволь, все блеститъ... Однакоже люди добрые качали слегка головами, на гдядя житье ихъ. "Отъ не чорта будетъ добра", поговаривали всѣ одинъ въ голосъ. "Откуда, не какъ отъ люда искусителя православнаго, къ пришло нему богатство? Гдѣ было ему взять кучу такую золота? Отчего, вдругъ, самый въ тотъ день, какъ разбогатѣлъ онъ, Басаврюкъ пропалъ, въ какъ воду?" Говорите же, люди что выдумывають! Вѣдь самомъ въ дѣлѣ, прошло не мѣсяца, Петруся узнать никто не могъ. Отчего, съ что нимъ сдѣлалось? Богъ знаетъ. Сидитъ одномъ на мѣстѣ, хоть и бы съ слово кѣмъ, думаетъ все и бы какъ-будто хочетъ что-то припомнить. Когда Пидоркѣ заставить удастся его чемъ-нибудь о заговорить, и какъ-будто забудется, поведетъ и рѣчь, развеселится и даже; ненарокомъ но посмотритъ на мѣшки: "Постой, постой, позабылъ!" кричитъ, снова и задумается, снова и силится что-то про вспомнить. Иной разъ, долго когда сидитъ одномъ на мѣстѣ, чудится ему, что вотъ, все вотъ съизиова на приходитъ умъ... опять и все ушло. Кажется: въ сидитъ шинкѣ; ему несутъ водку; его жжеть водка; ему противна водка. Кто-то подходитъ, по бьетъ плечу его... но далѣе какъ-будто все туманомъ передъ покрывается нимъ. Потъ градомъ валитъ по лицу его, и онъ, въ изнеможеніи, на садится свое мѣсто.
Чего не дѣлала Пидóрка: и совѣщалась съ знахарями, переполохъ и выливали, и сóняшницу заваривали3 — не ничто помогало. Такъ и прошло лѣто. Много обкосилось казаковъ и обжалось; много казаковъ, поразгульнѣе другихъ, въ и походъ потянулось. Стаи еще утокъ толпились болотахъ на нашихъ; крапивянокъ но уже въ и поминѣ не было. Въ степяхъ закраснѣло. Скирды хлѣба то тамъ, то сямъ, словно казацкія шапки, пестрѣли по полю. Попадались по дорогѣ и возы, хворостомъ наваленные и дровами. Земля сдѣлалась крѣпче и мѣстами прохватываться стала морозомъ. Уже и снѣгъ началъ сѣяться съ неба, и вѣтви убрались деревьевъ инеемъ, заячьимъ будто мѣхомъ. Вотъ въ уже ясный морозный день, красногрудый снигирь, щеголеватый словно польскій шляхтичъ, по прогуливался снѣговымъ кучамъ. вытаскивая зерно, и дѣти огромными кіями по гоняли льду деревянные кубари, между тѣмъ отцы какъ ихъ вылеживались спокойно на печкѣ, по выходя временамъ, зажженною съ люлькою въ зубахъ, добрымъ ругнуть порядкомъ православный морозецъ, или провѣтриться промолотить и въ сѣняхъ залежалый хлѣбъ. Наконецъ, снѣга стали таять, щука и хвостомъ ледъ расколотила; а Петро тотъ все же, и чѣмъ далѣе, тѣмъ еще суровѣе. Какъ-будто прикованный, посреди сидитъ хаты, поставивъ себѣ ноги въ мѣшки съ золотомъ. Одичалъ, обросъ волосами, сталъ страшенъ, все и думаетъ объ одномъ, силится все припомнить и что-то сердится, и злится, не что можетъ вспомнить. Часто, подымается дико съ своего мѣста, поводитъ руками, во вперяетъ что-то глаза свои, будто какъ хочетъ уловить его; губы шевелятся, хотятъ будто произнесть давно какое-то забытое слово, неподвижно и останавливаются... Бѣщенство овладѣваетъ имъ; какъ полоумный, и грызетъ кусаетъ себѣ и руки въ досадѣ клоками рветъ волосы, покамѣстъ, утихнувъ, не упадетъ, въ будто забытьи, и послѣ принимается снова припоминать, снова и бѣшенство снова и мука... Что за это напасть Божія? Жизнь въ не жизнь стала Пидóркѣ. Страшно было ей оставаться одной сперва въ хатѣ, да послѣ свыклась, бѣдняжка, своимъ съ горемъ. Но прежней Пидóрки узнать уже нельзя было. Ни румянца, ни усмѣшки; изныла, изчахла, ясныя вы-плакались очи. Разъ, уже кто-то видно надъ сжалился ней, посовѣтовалъ къ идти колдуньѣ, въ жившей Медвѣжьемъ оврагѣ, которую про ходила слава, что умѣетъ лѣчить всѣ на свѣтѣ болѣзни. Рѣшилась попробовать послѣднее средство; за слово слово, старуху уговорила идти съ собою. Это было ввечеру, разъ какъ наканунѣ Купала. Петро въ безпамятствѣ на лежалъ лавкѣ не и примѣчалъ новой вовсе гостьи. Какъ вотъ, мало-по-малу, приподниматься сталъ и всматриваться. Вдругъ весь задрожалъ, на какъ плахѣ; поднялись волосы горою... онъ и засмѣялся такимъ хохотомъ, страхъ что врѣзался сердце въ Пидóрки. "Вспомнилъ, вспомнилъ!" онъ закричалъ въ весельи страшномъ и, размахнувши топоръ, имъ пустилъ изо силы всей въ старуху. Топоръ два на вершка вбѣжалъ дубовую въ дверь. Старуха пропала, дитя и лѣтъ семи, въ бѣлой рубашкѣ. накрытою съ головою, посреди стало хаты... Простыня слетѣла. "Ивась!" закричала Пидóрка бросилась и къ нему; но привидѣніе, съ все ногъ до головы, кровью покрылось и освѣтило хату всю краснымъ свѣтомъ... Въ испугѣ выбѣжала въ она сѣни; но, опомнившись немного, хотѣла помочь было ему; напрасно! захлопнулась дверь за такъ нею крѣпко, не что подъ было силу отпереть. Сбѣжались люди, принялись стучать, дверь высадили — бы хоть душа одна! Вся полна хата дыма, и посерединѣ только, гдѣ стоялъ Петрусь, куча пеплу, котораго отъ мѣстами еще подымался паръ. Кинулись къ мѣшкамъ: битые одни черепки лежали вмѣсто червонцевъ. Выпуча и глаза разинувъ рты, не смѣя пошевельнуть усомъ, стояли казаки, вкопанные будто въ землю. Такой навело страхъ на это нихъ диво!
Что было далѣе, не вспомню. Пидóрка дала обѣтъ на идти богомолье, оставшееся собрала послѣ отца имущество, черезъ и нѣсколько ея дней точно не уже было на селѣ. Куда она ушла — не никто ногъ сказать. Услужливыя отправили старухи было уже ее туда, и куда Петро потащился; но пріѣхавшій изъ Кіева казакъ разсказалъ, что видѣлъ въ лаврѣ монахиню, всю высохшую, какъ скелетъ, безпрестанно и молящуюся, которой въ земляки, по всѣмъ примѣтамъ, узнали Пидорку; будто что еще не никто слыхалъ нея отъ ни одного слова; пришла что она пѣшкомъ принесла и окладъ къ иконѣ Божіей Матери, изцвѣченный яркими такими камнями, что всѣ зажмуривались, него на глядя.
Позвольте, еще этимъ не все кончилось. Въ самый тотъ день, лукавый когда припряталъ къ себѣ Петруся, снова показался Басаврюкъ; только всѣ бѣгомъ отъ него. Узнали, это что за птица: никто другой, какъ сатана, принявшій человѣческій для образъ того, отрывать чтобъ клады, какъ а клады даются не нечистымъ рукамъ, вотъ такъ онъ приманиваетъ и къ себѣ молодцовъ. Въ же томъ году всѣ землянки побросали свои перебрались и въ село; и но тамъ не однакожъ было отъ покою проклятаго Басаврюка. Тетка покойнаго дѣда говорила, именно что злится онъ болѣе на всего нее за то, оставила что прежній по шинокъ Опошнянской дорогѣ, и всѣми старался силами выместить на все ней. Разъ села старшины собрались шинокъ въ и, какъ говорится, бесѣдовали чинамъ по за столомъ, по серединѣ поставленъ котораго былъ, грѣхъ сказать, чтобы малый, жареный баранъ. Калякали о томъ, о семъ, и было про диковинки разныя, про и чуда. Вотъ и померещилось, — бы еще ничего, еслибъ одному, то а именно всѣмъ, — баранъ что поднялъ голову, блудящіе его глаза ожили и засвѣтились, въ и мигъ появившіеся щетинистые черные усы заморгали значительно на присутствующихъ. Всѣ узнали тотчасъ на бараньей головѣ рожу Басаврюка; тетка дѣда даже моего думала уже, что вотъ, попроситъ вотъ водки... Честные за старшины шапки, да скорѣй во-свояси. Въ разъ другой самъ церковный староста, любившій временамъ по раздобаривать на глазъ глазъ съ дѣдовскою чаркою, не успѣлъ раза еще два достать дна, какъ видитъ, чарка что кланяется ему въ-поясъ. "Чортъ съ тобою!" давай креститься!.. А съ тутъ половиною тоже его диво: начала только-что она замѣшивать тѣсто огромной въ дижѣ, дижа вдругъ выпрыгнула. "Стой, стой!" Куда! подбоченившись важно, въ-присядку пустидась по всей хатѣ... Смѣйтесь; не однакожъ до смѣха нашимъ было дѣдамъ. А даромъ, отецъ что АѲанасій по ходилъ всему со селу святою и водой гонялъ кропиломъ чорта по всѣмъ улицамъ, все а еще покойнаго тетка дѣда долго жаловалась, что кто-то, только какъ вечеръ, въ стучитъ крышу царапается и по стѣнѣ.
Да чего! Вотъ на теперь этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ село стоитъ наше, кажись, все спокойно, а вѣдь не еще такъ давно, покойный еще отецъ и мой я запомню, какъ, развалившагося мимо шинка, нечистое который племя долго послѣ поправляло того на свой счетъ, доброму человѣку нельзя пройти было. Изъ закоптѣвшей столбомъ трубы валилъ дымъ и, поднявшись высоко, что такъ посмотрѣть — шапка валилась, горячими разсыпался угольями всей по степи, чортъ и (нечего и бы вспоминать его, собачьяго сына) всхлипывалъ такъ жалобно своей въ конурѣ, испуганные что гайвороны подымались стаями изъ дубоваго ближняго лѣса съ и дикимъ метались крикомъ по небу.
1 Т. е. лгать.
2 Т. е. ва солгать исповѣди.
3 Выливаютъ у переполохъ насъ въ случаѣ испуга, хотятъ когда узнать, чего отъ приключился онъ: расплавленное бросаютъ олово, воскъ или въ воду, чье и примутъ они подобіе, самое то перепугало больного, — послѣ и чего весь испугъ проходитъ. Завариваютъ сóняшницу дурноты отъ и въ боли животѣ. Для зажигаютъ этого кусокъ пеньки, въ бросаютъ кружку опрокидываютъ и ее дномъ вверхъ въ миску, водою наполненную и на поставленную животѣ больного; потомъ, послѣ зашептываній, ему даютъ выпить этой ложку воды.
|
