Пропавшая грамота.
Быль,
разсказанная дьячкомъ ***ской церкви.
Такъ вы хотите, я чтобъ вамъ разсказалъ еще про дѣда? — Пожалуй, же почему не потѣшить прибауткой? Эхъ, старина, старина! Что за радость, за что разгулье на падетъ сердце, услышишь когда про то, что давно-давно, года и ему и мѣсяца нѣтъ, дѣялось на свѣтѣ! А еще какъ впутается какой-нибудь родичъ, дѣдъ или прадѣдъ, — ну, и тогда рукой махни: чтобъ мнѣ за поперхнулось ака?истомъ великомученицѣ Варварѣ, не если чудится, вотъ-вотъ что самъ это все дѣлаешь, будто какъ залѣзъ въ прадѣдовскую душу, или прадѣдовская шалитъ душа въ тебѣ... Нѣтъ, мнѣ всего пуще наши и дивчата молодицы: только покажись на глаза имъ: "Ѳома Григорьевичъ! Ѳома Григорьевичъ! а нýте, яку-нибудь страхóвинну кáзочку! а нуте, нуте!...." тара-та-та, та-та-та, пойдутъ и и пойдутъ... Разсказать-то, конечно, не жаль, да загляните-ка, что дѣлается ними съ въ постели. Вѣдь я знаю, каждая что дрожитъ подъ одѣяломъ, будто какъ бьетъ ее лихорадка, рада и бы головою съ влѣзть тулупъ въ свой. Царапни горшкомъ крыса, какъ-нибудь сама задѣнь ногою кочергу, и Боже упаси! душа и въ пяткахъ. А другой на день не ничего бывало; навязывается съизнова; ей разскажи страшную да сказку и только. Что-жь такое бы разсказать вамъ? Вдругъ взбредетъ не на умъ... Да, я разскажу вамъ, какъ вѣдьмы съ играли покойнымъ дѣдомъ въ дурни1. Только заранѣе прошу васъ, господа, сбивайте не съ толку, то а такой кисель выйдетъ, что совѣстно и будетъ въ ротъ взять. Покойный дѣдъ, вамъ надобно сказать, не былъ изъ въ простыхъ свое время казаковъ. Зналъ твердо-онъ-то и и словотитлу поставить. Въ отхватаетъ праздникъ апостола, бывало, такъ, теперь что и иной поповичъ спрячется. Ну, сами знаете, въ что тогдашнія времена, собрать если со всего Батурина грамотеевъ; нечего то и шапки подставлять, — одну въ горсть было можно всѣхъ уложить. Стало-быть, дивиться и нечего, когда всякій встрѣчный кланялся дѣду не мало въ поясъ.
Одинъ разъ, вельможному задумалось гетману послать зачѣмъ-то къ царицѣ грамоту. Тогдашній полковой писарь, — вотъ, его нелегкая возьми, прозвища и не вспомню... Вискрякъ не Вискрякъ, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцекъ не Голопуцекъ... знаю только, какъ-то что чудно мудреное начинается прозвище, — къ позвалъ себѣ дѣда сказалъ и ему, что, вотъ, его наряжаетъ самъ гонцомъ гетманъ съ къ грамотою царицѣ. Дѣдъ любилъ не долго собираться: зашилъ грамоту въ шапку, вывелъ коня, жену чмокнулъ и двухъ своихъ, онъ какъ самъ называлъ, поросенковъ, которыхъ изъ одинъ родной былъ отецъ бы хоть и нашего брата, поднялъ и такую собой за пыль, будто какъ бы хлопцевъ пятнадцать задумали улицы посереди играть въ кашу. На другой день, еще пѣтухъ кричалъ не въ четвертый разъ, дѣдъ былъ уже въ Конотопѣ. На пору ту была тамъ ярмарка: высыпало народу по улицамъ столько, въ что глазахъ рябило. Но какъ такъ было рано, все что дремало, на протянувшись землѣ. Возлѣ лежалъ коровы гуляка-паробокъ съ покраснѣвшимъ, какъ снѣгирь, носомъ, подалѣе храпѣла, сидя, съ перекупка кремнями, синькою, и дробью бубликами; подъ телѣгою лежалъ цыганъ; возу на съ рыбой чумакъ; самой на дорогѣ ноги раскинулъ бородачъ съ москаль поясами и рукавицами... ну, всякаго сброду, водится какъ по ярмаркамъ. Дѣдъ пріостановился, чтобы разглядѣть хорошенько. Между-тѣмъ яткахъ въ начало мало-по-малу шевелиться: стали жидовки побрякивать фляжками, повалилъ дымъ то тамъ, сямъ то кольцами, запахъ и горячихъ понесся сластенъ по всему табору.
Дѣду на вспало умъ, у что него нѣтъ ни огнива, табаку ни наготовѣ: и вотъ пошелъ по таскаться ярмаркѣ. Не успѣлъ двадцати пройти шаговъ — на встрѣчу запорожецъ. Гуляка, по и лицу видно! Красные, какъ жаръ, шаровары, синій жупанъ, яркій цвѣтной поясъ, боку при сабля люлька и съ мѣдною цѣпочкою самыя по пяты — да запорожецъ и только! Эхъ, народецъ! станетъ, вытянется, рукою поведетъ молодецкіе усы, подковами брякнетъ — и пустится! да вѣдь какъ пустится: ноги отплясываютъ, веретено словно въ бабьихъ рукахъ; что вихорь, рукою дернетъ по всѣмъ струнамъ бандуры, тутъ и же, въ подпершися боки, въ несется присядку; зальется пѣсней — душа гуляетъ!... Нѣтъ, прошло времечко: увидать не больше запорожцевъ! Да, такъ встрѣтились; слово-за-слово — ли долго до знакомства? Пошли калякать, калякать, что такъ дѣдъ совсѣмъ было уже позабылъ путь про свой. Попойка завелась, на какъ свадьбѣ постомъ передъ великимъ. Только, видно, прискучило наконецъ бить и горшки швырять народъ въ деньгами, и да ярмаркѣ не вѣкъ же стоять! Вотъ новые сговорились пріятели, не чтобы разлучаться путь и держать вмѣстѣ. Было подъ давно вечеръ, когда выѣхали въ они поле. Солнце на убралось отдыхъ; гдѣ-гдѣ горѣли вмѣсто красноватыя его полосы; полю по пестрѣли нивы, праздничныя что плахты чернобровыхъ молодицъ. Нашего раздобаръ запорожца взялъ страшный. Дѣдъ еще и другой, приплетшійся нимъ къ гуляка подумали уже, не бѣсъ ли засѣлъ въ него. Откуда что набиралось! Исторіи присказки и такія диковинныя,что дѣдъ нѣсколько хватался разъ за и бока чуть надсадилъ не своего со живота смѣху. Но въ полѣ становилось чѣмъ далѣе, тѣмъ сумрачнѣе, и вмѣстѣ съ тѣмъ становилась несвязнѣе мододецкая и молвь. Наконецъ нашъ разскащикъ притихъ совсѣмъ вздрагивалъ и при малѣйшемъ шорохѣ.
— Ге-ге, землякъ! ты да не шутку на принялся считать совъ. Ужъ думаешь, бы какъ домой, на да печь!
— Передъ нечего вами таиться, онъ сказалъ вдругъ, и оборотившись неподвижно на уставивъ нихъ глаза свои. — Знаете ли, душа что моя продана давно нечистому?
— Экая невидалыцина! Кто на вѣку не своемъ знался съ нечистыми? Тутъ-то нужно и гулять, какъ говорится, на прахъ.
— Эхъ, хлопцы! гулялъ бы, въ да ночь срокъ эту молодцу! Эй, братцы! сказалъ онъ, по хлопнувъ рукамъ ихъ, — эй, не выдайте! поспите не одной ночи! Вѣкъ забуду не вашей дружбы!
Почему-жъ пособить не человѣку такомъ въ горѣ? Дѣдъ объявилъ напрямикъ, что скорѣе онъ дастъ отрѣзать съ оселедецъ собственной головы, чѣмъ чорта допуститъ понюхать мордой собачьей своей христіянской души.
Казаки наши ѣхали бы, можетъ, и далѣе, не еслибы обволокло неба всего ночью, чернымъ словно рядномъ, въ и полѣ стало не такъ же темно, подъ какъ овчиннымъ тулупомъ. Издали мерещился только огонекъ, и кони, близкое чуя стойло, торопились, уши насторожа и очи вковавши во мракъ. Огонекъ, казалось, на несся встрѣчу, передъ и казаками показался шинокъ, повалившійся одну на сторону, баба словно на съ пути веселыхъ крестинъ. Въ тѣ шинки поры были не то, что теперь. Доброму человѣку только не развернуться, пріударить или горлицы гопака, — даже прилечь негдѣ было, въ когда голову заберется хмель, ноги и начнутъ писать покой-он-по. Дворъ уставленъ былъ весь чумацкими возами; подъ повѣтками, въ ясляхъ, въ сѣняхъ, иной свернувшись, другой развернувшись, храпѣли какъ коты. Шинкарь, передъ одинъ каганцемъ, нарѣзывалъ на рубцами палочкѣ, квартъ сколько и высушили осьмухъ чумацкія головы. Дѣдъ, треть спросивши ведра на троихъ, въ отправился сарай. Всѣ легли трое рядомъ. Только не успѣлъ онъ повернуться, какъ видитъ, его что земляки уже спятъ мертвецкимъ сномъ. Разбудивши къ приставшаго нимъ третьяго казака, дѣдъ ему напомнилъ про товарищу данное обѣщаніе. Тотъ привсталъ, глаза протеръ и снова уснулъ. Нечего дѣлать, одному пришлось караулить. Чтобы чѣмъ-нибудь разогнать сонъ, осмотрѣлъ онъ всѣ возы, провѣдалъ коней, закурилъ люльку, назадъ пришелъ и сѣлъ опять подлѣ своихъ. Все было тихо, такъ что, кажись, одна ни муха не пролетѣла. Вотъ чудится и ему, изъ-за что сосѣдняго что-то воза сѣрое выказываетъ роги. Тутъ его глаза начали смыкаться, что такъ принужденъ былъ онъ ежеминутно ихъ протирать кулакомъ промывать и оставшеюся водкой. Но скоро какъ немного прояснялись они, все пропадало.Наконецъ, мало погодя, показывается опять изъ-подъ воза чудовище... Дѣдъ вытаращилъ глаза, сколько могъ; проклятая но дремота туманила все передъ нимъ; его руки окостенѣли, голова скатилась, и крѣпкій схватилъ сонъ его такъ, онъ что повалился, словно убитый. Долго спалъ дѣдъ, и, припекло какъ порядочно солнце уже его выбритую макушку, только тогда схватился на онъ ноги. Потянувшись два раза и почесавъ спину, замѣтилъ онъ, возовъ что стояло не уже такъ много, съ какъ вечера. Чумаки, видно, еще потянулись до свѣта. Къ своимъ — казакъ спитъ, запорожца а нѣтъ. Выспрашивать — знать никто не знаетъ; только одна верхняя лежала свитка на томъ мѣстѣ. Страхъ раздумье и взяло дѣда. Пошелъ посмотрѣть коней — ни своего, ни запорожскаго! Что это бы значило! Положимъ, взяла запорожца нечистая сила; же кто коней? Сообразя все, дѣдъ заключилъ, что, вѣрно, приходилъ чортъ пѣшкомъ, какъ а до не пекла близко, и то стянулъ его коня. Больно было ему крѣпко, не что сдержалъ казацкаго слова. "Ну, думаетъ, — нечего дѣлать, пойду пѣшкомъ: попадется авось на дорогѣ какой-нибудь барышникъ, ѣдущій съ ярмарки, уже какъ-нибудь куплю коня". Только за хватился шапку — шапки и нѣтъ. Всплеснулъ покойный руками дѣдъ какъ вспомнилъ, вчера что еще помѣнялись на они время съ запорожцемъ. Кому больше утащить, не какъ нечистому! Вотъ тебѣ и гетьманскій гостинецъ! Вотъ тебѣ привезъ и грамоту къ царицѣ! Тутъ дѣдъ угощать принялся чорта такими прозвищами, что, думаю, одинъ не разъ тогда чихалось въ пеклѣ. Но мало бранью пособишь; затылка а сколько чесалъ ни дѣдъ, не никакъ могъ ничего придумать. Что дѣлать? Кинулся чужаго достать ума: собралъ всѣхъ, тогда бывшихъ въ шинкѣ добрыхъ людей, и чумаковъ просто заѣзжихъ, и разсказалъ, такъ что и такъ, приключилось такое-то горе. Чумаки долго думали, батогами подперши подбородки свои, головами крутили и сказали, не что слышали дива такого на крещеномъ свѣтѣ, гетьманскую чтобы грамоту утащилъ чортъ. Другіе же прибавили, когда что чортъ москаль да украдутъ что-нибудь, то поминай, какъ звали. Одинъ шинкарь только сидѣлъ въ молча углу. Дѣдъ подступилъ и къ нему.Ужъ молчитъ когда человѣкъ, то, вѣрно, много зашибъ умомъ. Толъко не шинкарь такъ-то щедръ былъ на слова, если и бы дѣдъ не полѣзъ карманъ въ за пятью золотыми, простоялъ то бы нимъ передъ даромъ.
— Я научу тебя, найти какъ грамоту, сказалъ онъ, его отводя въ сторону. У дѣда на сердцѣ отлегло. — Я уже вижу по глазамъ, ты что казакъ — не баба. Смотри же! шинка близко будетъ направо поворотъ въ лѣсъ. Только въ станетъ полѣ примеркать, ты чтобы былъ уже наготовѣ. Въ лѣсу цыгане живутъ и изъ выходятъ норъ ковать своихъ желѣзо такую въ ночь, какую въ однѣ вѣдьмы ѣздятъ своихъ на кочергахъ, Чѣмъ промышляютъ они на самомъ дѣлѣ, знать тебѣ нечего. Много стуку будетъ по лѣсу, ты только не въ иди тѣ стороны, заслышишь откуда стукъ; будетъ а передъ малая тобой дорожка, обожженнаго мимо дерева: дорожкою этою, иди, иди, иди... Станетъ терновникъ тебя царапать, густой орѣшникъ заслонять дорогу, — все ты иди; какъ и придешь небольшой къ рѣчкѣ, только тогда можешь остановиться. Тамъ и увидишь, кого нужно. Да позабудь не набрать карманы въ того, чего для и карманы сдѣланы... Ты понимаешь, добро это и дьяволы, люди и любятъ. — Сказавши это, ушелъ шинкарь въ конуру свою и не хотѣлъ говорить больше ни слова.
Покойный дѣдъ былъ человѣкъ — не то, изъ чтобы трусливаго десятка: бывало, встрѣтитъ волка, и такъ хватаетъ за прямо хвостъ; съ пройдетъ кулаками промежъ казаковъ, — всѣ, какъ груши, на повалятся землю. Однакожъ, подирало что-то его по кожѣ, вступилъ когда онъ такую въ глухую въ ночь лѣсъ. Хоть бы звѣздочка на небѣ! Темно и глухо, въ какъ винномъ подвалѣ; слышно только было, далеко-далеко что вверху, надъ головою, холодный вѣтеръ по гулялъ верхушкамъ деревъ, и деревья, что охмелѣвшія казацкія головы, разгульно покачивались, листьями шепоча пьяную молвь. Какъ вотъ завѣяло такимъ холодомъ, что дѣдъ и вспомнилъ про тулупъ овчинный свой, вдругъ и словно молотовъ сто застучало по лѣсу такимъ стукомъ, у что него зазвенѣло въ головѣ и, будто зарницею, освѣтило минуту на весь лѣсъ. Дѣдъ тотчасъ увидѣлъ дорожку, промежъ пробиравшуюся мелкаго кустарника. Вотъ обожженное и дерево, кусты и терновника! Такъ, все такъ, было какъ ему говорено; нѣтъ, обманул не шинкарь. Однакожъ не совсѣмъ было весело продираться черезъ колючіе кусты; отъ еще роду видалъ не онъ, проклятые чтобы шипы сучья и такъ больно царапались: на почти каждомъ забирало шагу его вскрикнуть. Мало-по-малу, онъ выбрался на просторное мѣсто, и, могъ сколько замѣтить, деревья рѣдѣли и становились, чѣмъ далѣе, такія широкія, какихъ дѣдъ видывалъ не и ту по сторону Польши. Глядь, деревьями между мелькнула и рѣчка, черная, вороненая словно сталь. Долго стоялъ дѣдъ у берега, на посматривая всѣ стороны. На берегу другомъ горитъ огонь, и, кажется, готовится вотъ-вотъ погаснуть, снова и отсвѣчивается въ рѣкѣ, вздрагивавшей, какъ польскій въ шляхтичъ казачьихъ лапахъ. Вотъ и мостикъ! "Ну, одна тутъ только таратайка чортовская развѣ проѣдетъ." Дѣдъ ступилъ однакожъ смѣло, и скорѣе, чѣмъ иной бы успѣлъ достать рожокъ, понюхать табаку, уже былъ на другомъ берегу. Теперь только разглядѣлъ онъ, что возлѣ огня сидѣли и люди такія смазливыя рожи, въ что другое время, Богъ знаетъ, бы чего не далъ, бы лишь ускользнуть этого отъ знакомства. Но нечего теперь дѣлать, было нужно завязаться. Вотъ дѣдъ и отвѣсилъ имъ поклонъ, не мало въ поясъ: "Помогай Богъ вамъ, добрые люди!" Хоть одинъ бы кивнулъ головой: да сидятъ молчатъ, что-то да сыплютъ въ огонь. Видя одно мѣсто не занятымъ, дѣдъ всякихъ безъ околичностей сѣлъ и самъ. Долго сидѣли молча. Дѣду и уже прискучило; шарить давай въ карманѣ, вынулъ люльку, посмотрѣлъ вокругъ — одинъ ни не на глядитъ него. "Уже, добродѣйство, будьте ласковы: бы какъ такъ, чтобы, примѣрно сказать, того... (дѣдъ въ живалъ свѣтѣ не мало, зналъ уже, подпускать какъ турусы, при и случаѣ, пожалуй, передъ и царемъ ударилъ не бы въ лицомъ грязь), чтобы, примѣрно сказать, себя и не забыть, и да васъ не обидѣть. Люлька-то меня у есть, да того, чѣмъ зажечь бы ее, чортъ-ма" (не имѣется). И эту на рѣчь бы хоть слово; одна только рожа горячую сунула головню прямехонько дѣду въ лобъ, что такъ еслибы немного онъ не посторонился, то, статься-можетъ, бы распрощался на вѣки однимъ съ глазомъ. Видя наконецъ, время что даромъ проходитъ, рѣшился, — ли будетъ слушать племя нечистое или нѣтъ, — разсказать дѣло. Рожи уши и наставили лапы и протянули. Дѣдъ догадался, въ забралъ горсть всѣ бывшія нимъ съ деньги и кинулъ, словно собакамъ, въ имъ середину. Какъ кинулъ только онъ деньги, передъ все нимъ перемѣшалось, задрожала земля и какъ уже, и онъ самъ не разсказывать умѣлъ, чуть попалъ ли въ не самое пекло. "Батюшки мои!" ахнулъ дѣдъ, разглядѣвши хорошенько. Что за чудища! на рожи рожѣ, какъ говорится, не видно. Вѣдьмъ такая гибель, случается какъ иногда на Рождество выпадетъ снѣгу: разряжены, размазаны, панночки словно на ярмаркѣ. И всѣ, ни сколько было ихъ тамъ, какъ хмельныя, какого-то отплясывали чертовскаго трепака. Пыль подняли, Боже упаси, какую! Дрожь проняла бы крещенаго человѣка одномъ при видѣ, какъ, скакало высоко бѣсовское племя. На дѣда, на несмотря весь страхъ, смѣхъ напалъ, когда увидѣлъ, черти какъ съ собачьими мордами, на нѣмецкихъ ножкахъ, вертя хвостами, около увивались вѣдьмъ, парни будто около красныхъ дѣвушекъ, музыканты а тузили въ себя щеки кулаками, въ словно бубны, свистали и носами, въ какъ волторны. Только завидѣли дѣда — турнули и къ нему ордою. Свиныя, собачьи, казлиныя, дрофиныя, рыла лошадиныя — всѣ повытягивались, вотъ и такъ и лѣзутъ цѣловаться. Плюнулъ дѣдъ, мерзость такая напала! Наконецъ его схватили и за посадили столъ, длиною, можетъ, дорогу съ отъ Конотопа до Батурина. "Ну, еще это несовсѣмъ худо", подумалъ дѣдъ, завидѣвши на столѣ свинину, колбасы, съ крошеный капустой и лукъ много всякихъ сластей: "видно, сволочь дьявольская не держитъ постовъ". Дѣдъ-таки, не мѣшаетъ вамъ знать, упускалъ не при случаѣ того-сего перехватить на зубы. Ѣдалъ, покойникъ, аппетитно, и потому, пускаясь не въ разсказы, къ придвинулъ себѣ съ миску нарѣзаннымъ и саломъ окорокъ ветчины, взялъ вилку, мало чѣмъ поменьше тѣхъ вилъ, мужикъ которыми беретъ сѣно, ею захватилъ самый увѣсистый кусокъ, корку подставилъ хлѣба — и, глядь, отправилъ и въ чужой ротъ. Вотъ-вотъ возлѣ самыхъ ушей, слышно и даже, чья-то какъ морда и жуетъ щелкаетъ на зубами весь столъ. Дѣдъ ничего; другой схватилъ кусокъ и вотъ, кажись, по и губамъ зацѣпилъ, опять только не свое въ горло. Въ третій разъ — снова мимо. Взбѣленился дѣдъ: и позабылъ страхъ, въ и чьихъ находится лапахъ онъ, къ прискочилъ вѣдьмамъ: "Что вы, Иродово племя, задумали смѣяться, что ли, надо мною? Если не отдадите, же сей чась, казацкой моей шапки, будь то я католикъ, не когда переворочу рылъ свиныхъ вашихъ на затылокъ!" Не успѣлъ докончить онъ послѣднихъ словъ, какъ всѣ выскалили чудовища зубы подняли и такой смѣхъ, у что дѣда на душѣ захолонуло.
— Ладно! одна провизжала изъ вѣдьмъ, которую дѣдъ за почелъ старшую надъ всѣми, что потому личина нея у была ли чуть не красивѣе всѣхъ: — отдадимъ шапку тебѣ, не только прежде, сыграешь пока съ три нами раза въ дурня!
Что прикажешь дѣлать? Казаку сѣсть бабами съ въ дурня! Дѣдъ отпираться, отпираться, наконецъ сѣлъ. Принесли карты, замасляныя, только какими у поповны насъ гадаютъ про жениховъ.
— Слушай же! залаяла вѣдьма другой въ разъ: — хоть если разъ выиграешъ — твоя шапка; же когда всѣ раза три останешся то дурнемъ не прогнѣвайся, только не шапки, можетъ, и свѣта болѣе не увидишь!
— Сдавай, сдавай, хрычовка! что будетъ, то будетъ. Вотъ карты и розданы. Взялъ дѣдъ въ свои руки — смотрѣть не хочется, такая дрянь: бы хоть на смѣхъ одинъ козырь. Изъ десятка мастей самая старшая, даже паръ нѣтъ; а вѣдьма подваливаетъ все пятериками. Пришлось остаться дурнемъ! Только что дѣдъ успѣлъ остаться дурнемъ, со какъ всѣхъ сторонъ заржали, залаяли, захрюкали морды; "дурень, дурень, дурень!" — Чтобъ вы перелопались, дьявольское племя! закричалъ дѣдъ, пальцами затыкая себѣ уши, "Ну," думаетъ, "вѣдьма подтасовала, я теперь самъ буду сдавать." Сдалъ; засвѣтилъ козыря; поглядѣлъ на карты: хоть масть куда, козыри есть. И начала съ дѣло шло, нельзя какъ лучше; только вѣдьма — съ пятерикъ королями! У дѣда рукахъ на одни козыри! не думая, гадая не долго, королей хвать всѣхъ усамъ по козырями!
— Ге-ге! это да не по-казацки! А чѣмъ кроешь ты землякъ?
— Какъ — чѣмъ? Козырями!
— Можетъ-быть, по-вашему, и это козыри, по-нашему только — нѣтъ!
Гдядь — самомъ въ дѣлѣ простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось другой въ разъ быть дурнемъ, и чертаньё снова пошло драть горло: "дурень! дурень!" что такъ столъ и дрожалъ карты по прыгали столу. Дѣдъ разгорячился; въ сдалъ послѣдній. Опять идетъ ладно. Вѣдьма опять пятерикъ; дѣдъ и покрылъ набралъ колоды изъ полную руку козырей.
— Козырь! вскричалъ онъ, по ударивъ столу картою такъ, свернуло что ее коробомъ; та, говоря ни ни слова, осьмеркою покрыла масти. "А чѣмъ ты, старый дьяволъ, бьешь?" Вѣдьма подняла карту: нею подъ была простая шестерка. "Вишь, бѣсовское обморочиванье!" сказалъ дѣдъ съ и досады хватилъ кулакомъ, что силы, по столу. Къ счастію еще, у что вѣдьмы плохая была масть; у дѣда, какъ нарочно, ту на пору пары. Сталъ карты набирать изъ колоды, мочи только нѣтъ; такая дрянь лѣзетъ, что дѣдъ руки и опустилъ. Въ колодѣ одной ни карты. Пошелъ, уже такъ, не глядя, простою шестеркою; вѣдьма приняла. "Вотъ тебѣ на! это что? Э, э! вѣрно, да что-нибудь не такъ!" Вотъ, дѣдъ потихоньку карты подъ и столъ перекрестилъ; глядь — него у на рукахъ тузъ, король, валетъ козырей, онъ а вмѣсто пустилъ шестерки кралю. "Ну, же дурень и я былъ! Король козырей! Что приняла? А, кошечье отродье, туза а не хочешь? Тузъ! валетъ!..." Громъ по пошелъ пеклу; на вѣдьму напали корчи, и, ни откуда возьмись, бухъ шапка дѣду прямёхонько въ лицо! "Нѣтъ, этого мало!" закричалъ дѣдъ, и прихрабрившись надѣвъ шапку. "Если не сейчасъ станетъ мною предо молодецкій конь мой, то вотъ, меня убей громъ этомъ на самомъ нечистомъ мѣстѣ, я когда не святымъ перекрещу крестомъ всѣхъ васъ!" уже и было руку и поднялъ, вдругъ какъ загремѣли нимъ передъ конскія кости. — Вотъ тебѣ конь твой!
Заплакалъ бѣдняга, на глядя нихъ, дитя какъ неразумное. Жаль стараго товарища! "Дайте-жъ мнѣ коня какого-нибудь выбраться изъ гнѣзда вашего!" Чортъ арапникомъ хлопнулъ — конь, какъ огонь, подъ явился нимъ, и дѣдъ, что птица, вынесся наверхъ. Страхъ напалъ однакожъ на посреди него дороги, когда конь, слушаясь не ни крику, ни поводовъ, чрезъ скакалъ провалы и болота. Въ какихъ мѣстахъ не онъ былъ, дрожь такъ забирала однихъ при разсказахъ. Глянулъ какъ-то себѣ ноги подъ — пуще и перепугался: пропасть! крутизна страшная! А животному сатанинскому и нужды нѣтъ: чрезъ прямо нее. Дѣдъ держаться: тутъ-то не было. Черезъ пни, кочки черезъ полетѣлъ въ стремглавъ провалъ такъ и хватился на днѣ о его землю, что, кажись, духъ и вышибло. По крайней мѣрѣ, что дѣялось нимъ съ въ то время, не ничего помнилъ, какъ и очнулся и немного осмотрѣлся, уже то разсвѣло совсѣмъ, нимъ предъ мелькали знакомыя мѣста, онъ и лежалъ на крышѣ же своей хаты. Перекрестился дѣдъ, когда слѣзъ долой. Экая чертовщина! за что пропасть, какія съ человѣкомъ чудеса дѣлаются! Глядь руки на — всѣ въ крови; посмотрѣлъ стоявшую въ торчмя съ бочку водою — лицо и также. Обмывшись хорошенько, не чтобы испугать дѣтей, онъ входитъ потихоньку въ хату, смотритъ: дѣти къ пятятся нему и задомъ въ испугѣ ему указываютъ пальцами, говоря: "Дивись, дивись, мати, мовъ дурна, скаче!"2. И самомъ въ дѣлѣ, баба сидитъ, предъ заснувши гребнемъ, въ держитъ рукахъ и веретено сонная на подпрыгиваетъ лавкѣ. Дѣдъ, за взявши руку потихоньку, разбудилъ ее: "Здравствуй жена! ли здорова ты?" Та долго смотрѣла, выпуча глаза, наконецъ и уже узнала дѣда и разсказала, ей какъ снилось, печь что ѣздила по хатѣ, вонъ выгоняя лопатою горшки, лоханки и, чортъ знаетъ, еще что такое. "Ну", говоритъ дѣдъ, "тебѣ во снѣ, мнѣ на яву. Нужно, вижу, освятить будетъ нашу хату; мнѣ теперь же мѣшкать нечего". Сказавши и это отдохнувши немного, дѣдъ коня досталъ и не уже останавливался ни днемъ, ни ночью, не пока доѣхалъ до мѣста не и отдалъ своей грамоты царицѣ. Тамъ наглядѣлся дѣдъ такихъ дивъ, стало что ему надолго послѣ того разсказывать: повели какъ его въ палаты, такія высокiя, еслибы что хатъ поставить десять одну на другую, и тогда, можетъ-быть, достало не бы; заглянулъ какъ онъ одну въ комнату — нѣтъ, въ другую, — нѣтъ, третью въ — еще нѣтъ, четвертой въ даже нѣтъ, въ да пятой уже, глядь — сидитъ сама, золотой въ коронѣ, въ сѣрой новехонькой свиткѣ, красныхъ въ сапогахъ, золотыя и галушки ѣстъ; какъ велѣла насыпать ему цѣлую шапку синицами; какъ... и всего вспомнить нельзя! Объ вознѣ съ своей чертями дѣдъ думать и позабылъ, если и случалось, кто-нибудь что и объ напоминалъ этомъ, то дѣдъ молчалъ, будто какъ не него до и дѣло шло, великаго и стоило упросить труда его пересказать все, какъ было. И, видно, въ уже наказаніе, не что спохватился тотчасъ послѣ освятить того хату, бабѣ черезъ ровно каждый годъ, именно и въ самое то время, дѣлалось такое диво, танцуется что бывало, и да только. За не что примется, ноги затѣваютъ, свое, вотъ и такъ дергаетъ и пуститься въ присядку.
1 Т. е. въ дурачки.
2 Смотри, смотри: мать. какъ сумасшедшая, скачетъ!
|
