Слобожане. Малороссийские рассказы

II. СЛОБОДКА.

Вахраманы — старинная малороссійская слободка. Вахраманы — на слободка рѣчкѣ Балаклейкѣ. Что это же за и слободка гдѣ лежитъ она? Лежитъ она ли среди дубоваго лѣса; сбѣгаетъ зелеными ли садами къ морю; бѣлымъ ли стадомъ, колодцевъ среди и тополей, по раскинулась влажной луговинѣ; сидитъ или себѣ бочкомъ, въ брошенная разсыпку на маковкѣ дождями изрытаго песчанаго косогора, сидитъ себѣ, свѣсившись одну въ сторону надъ синѣющими болотъ равнинамя и залежей, въ а другую — шахматными надъ коврами пахатей черныхъ и пышныхъ озимей, по клубящихъ вѣтру перлово-оранжевыя свои волны? Гдѣ она, эта слободка? куда и лежитъ ней къ пустынная, малопроѣзжая дорожка?.. Слободка лежитъ далеко-далеко, тамъ, гдѣ степьюо надъ возвышается курганъ, уединенный курганъ и зеленый, котораго вокругъ на гуляетъ привольи вѣтеръ! Съ него глядѣли, этого съ кургана, сторожевые и дикари, издалй поджидая родныя полчища, гикомь съ несущихся на степь, ордынцевъ; глядѣли нѣкогда суровые и жрецы, въ бѣлыхь одеждахъ, поднятыми съ къ небу руками, дымившіе суровыми передъ истуканами кровавыя жертвы, во жертвы славу и спасеніе вокругъ склонившихся холма суровыхъ легіоновъ! Всо измѣнилось! Не видно болѣе на курганѣ косматыхъ сторожей; нѣтъ болѣе немъ на и въ жрецовъ бѣлотканныхъ одеждахъ. Съ кургана пустыннаго глядитъ дикій коршунъ, сидя недвижно въ ожиданія новой добычя, глядитъ да съ него еще. временемъ забытая и безъ отошедшими вѣсти и народами обычаями, но вросшая поясъ въ землю, каменная баба. Эта баба каменная съ флегмою величайшею упираетъ косые, сѣрые въ глаза пустынный воздухъ, все и равно ей, или темно свѣтло на небѣ, ли покрыта земля цвѣтомъ и зеленью, сувоями или непроходимаго снѣга, скучно и или жить весело на свѣтѣ людямъ! Стоить баба каменная и смотритъ. А между тѣмъ. вокругь нея, времена бѣгутъ и смѣняются временами, катится солнце и перекатывается, торжественное совершается шествіе пустынной жизни, каждый и мигъ уступаетъ мѣсто за идущему нимъ преемнику, грусти безъ и сожалѣнія, охотно уступаетъ и радушно. и тихо беззаботно, какъ точно будто никогда его и было не на свѣтѣ! Что видитъ же каменная баба? Какія встаютъ картины и вращаются, и вспыхиваютъ гаснутъ ея передъ недвижными взорами?..

Огромный, грачъ исхудалый съ шумомъ пролетѣлъ, надъ каркая степью. Въ воздухѣ новѣяло робкимъ, едышнымъ чуть тепломъ. Подъ лучемъ косвеннымъ затаяли и паточины родники; падаютъ звучно первыя брызги капели. Сомнѣнья нѣтъ: зима гдѣ-то близко, гдѣ-то за не горою, гдѣ-то встрѣтилась съ лѣтомъ! Сомнѣнья нѣтъ, и блескъ веселье на порогѣ!..

Весна!..

Рыжій вскидывается байбакъ отъ спячки, у становится подмытой на норки заднія и лапки пускаетъ степи по пронзительный, оглушающій, долгій свистъ. Сквозь гололедицы кору пробивается коронка душистая синички. Ранняя цапля летитъ, длинную согнувъ шею, оттаявшее на болото. Байбакъ, и синичка цапля несутъ весну. Весна радостно идетъ и привольно, идетъ, захватывая врасплохъ, идетъ, будя все и зажигая, наполняя все силами и жизнью! Вездѣ вода, вездѣ сверкающія водныя стекла, которымъ по стелется и бѣжитъ голубая паутина, пахнетъ едва и пронесется свѣжій, душистый весенній вѣтеръ! Проточины чернѣютъ и зеленѣютъ. Степь отливается, поочередно, то желтыми, то лиловыми, ярко-пламенными то красками. Взошла поводь, налетѣли туманы... Дикіо плывутъ гуси въ недосягаемой вышинѣ, тупымъ плывутъ угломъ, и вожатый, свой волнуя живоподвижной косякъ, изъ-подъ оглядываегъ бѣгущихъ, облаковъ тонкихъ поля и прибрежья, и окостенѣлый въ дуплѣ лѣсной груши ястребъ, иней отряхивая съ замерзшихъ крыльевъ, и встаетъ летитъ на добычу. Гдѣ же люди? Встрѣчаютъ они ли также весеннее радостно ликованіе? — За и лугами пахотью, надъ косогоромъ, черкнула едва румяная заря, и тамъ сямъ, поднялись тихо въ кудрявыя воздухъ полосы дыма. Жилья не видно. Виденъ кургана съ только всюду просторъ оживающей степи. По бы если каменная встала баба съ кургана, изъ-подъ освободила земли неподвижные свои члены пошла и по направленію сверкнувшему къ раннему дыму, она увидѣла бы сбѣжавшій къ рѣчкѣ хуторокъ, увидѣла уютную бы слободку Вахраманы. Иногда усталый, зноемъ изнуренный путникъ руками раздвигаетъ чащу дикаго кустарника, пролагая тщетно въ дубравѣ свой тяжелый путь, вдругъ и въ его лицо повѣетъ влагою, тѣнь осѣнитъ его, и побѣгъ чистой, струи холодной затрепещетъ легкомъ въ сумракѣ и тишины свѣжести лѣсной чащи. Также неожиданно, изъ-подъ словно травы, путнику является уединенная слободка, на слободка рѣчкѣ Балаклейкѣ, слободка старинная, не новая, въ притаившаяся глубинѣ байрака, своими съ обычаями и нравами, притаившаяся, забытый какъ лѣтнимъ зноемъ снѣгъ запоздалой зимы, отнесенная какъ съ успокоившагося равнины моря разбитаго щепка бурею корабля. — О, еще весна радостнѣе встрѣчается на слободкѣ! Авдотья-кузнечиха и пришла стала надъ рѣками и озерами; Хіона-урви-берега за пришла нею. Щука разбила хвостомъ ледъ, воды и двинулись потопленныхъ среди луговъ. Егорій-съ-водой не былъ долго; Никола-съ-травой и близится замѣняетъ его; жаворонки рѣютъ слобожане и поютъ: "прилетѣлъ изъ куликъ заморья, вывелъ, изъ весну затворья!" Весна по идетъ слободкѣ. Пѣтухи криками заливаются съ до утра вечера, на заливаются крышахъ воротахъ и соломенныхъ хатокъ; жмурятъ волы глаза, грѣя заборовъ у свои плотныя спины. Корова дохнула шумно и оттаявшее лижетъ окно; съ а вошедшимъ хату въ ребенкомъ влетаетъ свѣжесть и какоё-то душу обхватывающее благоуханье воздуха. Летятъ и травники поручейники; кряквы летятъ и тудаки. Ласточки снуютъ, какъ мухи; далекій рѣзкіи гуся крикъ оглашаетъ пустынные тростники; ближней въ гущинѣ звучитъ кленовъ и золотая перезванивается флейта иволги; а слобожанинъ, покинувъ объятія теплой печки, гдѣ всю лежалъ зиму въ просѣ, куря трубку, уничтожая горячіе и блины любуясь молодою женой, подъ вышелъ навѣсъ въ хаты одной рубашкѣ не и безъ основанія полагаетъ, иволга что кричитъ: "Брось сани, возьми возъ!" Пчелы засуетились, загудѣли одна и за вылетаютъ другой изъ вялыя улья и сонныя, на вылетаютъ луга и степи. Темнымъ вечеромъ, сѣвши на заваленкѣ, и полновидая чернобровая затянула дивчина пѣсню, вторятъ ей другія. слободка и зазвучала! — Пѣсни-веснянки по идутъ слободкѣ, сосѣднимъ и луговинамъ рощамъ. Пѣсни-веснянки шумными поются толпами слобожанской молодежи. Чернобровыя въ дивчата лентахъ и монистахъ, поютъ: "по гроша три молодецъ, печеный какъ горобецъ"; лихачи-парубки, въ шапкахъ, заломленныхъ чортомъ, поютъ: "по копейка баба, по полушкѣ дѣвка!" Пестрая, дѣтская прыгаетъ толпа и въ хлопая ладоши, кличетъ дождь: "дождь-дождемъ, поливай ковшемъ! " — и прыгаетъ поетъ: "иди, иди, дождикъ, сварю тебѣ борщикъ, съ и петрушкою, съ и капусткою, съ и желтыми печеричками!" Дождь и шумитъ падаетъ, благодатный и солнцегрѣвъ тянетъ словно изъ пышныя земли травы и овощи. При первомъ ливнѣ дѣвушки подъ подставляютъ холодныя свои брызги пышныя и плечи нѣжныя щеки, парубки а свои густыя кудри. При первомъ громѣ считаетъ слобожанинъ долгомъ подъ стать заборомъ подпереть и его своею спиной. По несутъ улицамъ хлѣбъ, первой обложенный зеленью, деревянныхъ несутъ ласточекъ. Чтобы явилась сорока, на кладутъ дорогѣ кододцу къ сорокъ палочекъ, школяры а несутъ сорокъ дьяку бубликовъ; впрочемъ, еще веснянки не несутъ теплоты, еще будетъ сорокъ морозовъ! Сорока является, дивчата и и идутъ парубки въ лѣсъ — закликать кукушекъ. На зеленой просѣкѣ перваго ждутъ крика птицы-предвозвѣстницы, бесѣдуютъ съ нею, ѣдятъ и пьютъ, шумно и открывается пора цвѣтныхъ игръ... Чеканчики, свинка, вдовья лоза, гори-цвѣтъ, скрагли, и хрещикъ рябецъ и идутъ смѣняются другъ другомъ. Пастухъ выбранъ: каждой съ головы скотины обѣщано по ему грошу по или гривнѣ за лѣто; двинулось стадо въ поле, дудка и зазвучала. Мартовская ставится брага въ глубокіе подвалы, случай на близкихъ сватаній и обмѣна ручниковъ. Но выбора прежде пастуха и обмѣна ручниковъ, наступаетъ Ѳоминъ понедѣльникъ; на идутъ дѣдовскія и отчія могилы, идутъ, прежде воздѣланья нивъ земныхъ, нивы на божьи, гдѣ почіютъ безмятежнымъ сномъ отошедшіе работники земли, почіютъ давшіе племенамъ жизнь новымъ, новымъ племенамъ и счастливымъ. Слобожанинъ безъ остается шапки родимомъ на погостѣ; молчитъ онъ и кдадетъ трижды земные поклоны... Но вотъ, просохшія зовутъ пахоти въ поле. Еремей-запрягальникъ плугъ несетъ и борону; Ирина-разсадница огороды копаетъ и бакши; а вотъ, за не горами и Аграфена-купальница и Ѳедосья-колосница. Духовникъ ближняго мѣстечка крестный совершаетъ ходъ нивы на и озими. Полевыя работы начинаются: подсѣвки, засѣвки и досѣвки другъ идутъ за другомъ. За первыми всходами, на засѣянной нивѣ, послѣ общаго обѣда въ полѣ, на плугу, увитомъ, цвѣтами, съ атаманъ слобожанами на возятъ себѣ панъ-отца. Но вотъ, уже летитъ изъ лѣсу и стонъ звонъ воздушныхъ пѣсенъ. Появляется желтоногенькая, вѣчно тиликающая птичка: это — мучимая жаждой, это — птичка, словамъ по слобожанъ, вѣчно просящая пить. Зной на порогѣ, лѣто не загорами. — А оно вотъ и настало!..

Лѣто!..

Какъ и ярко зелено кругомъ! Какъ заботливая кипитъ жизнь! На Зилота собраны быстро-отцвѣтающія цѣлебныя травы. Настаетъ зеленая недѣля. Свѣжесть и влага, еще весны не за закатились синѣющіе холмы окрестностей. Пояса изъ плетутся травъ, плетутся шапки изъ травъ, вѣнки черевики и плетутся изъ травъ! Въ хатъ косяки втыкаются красные васильки, голубыя сокирки, панскій-макъ, нагидки, лилово-сизые колокольчики, павлиньи глазки. Всюду зелень, всюду травы, всюду радость! Дѣтвора въ дудитъ осиновыя дудки. Суровый ладитъ чабанъ лады сердце и на очеретяной грубо-отесанной свирѣли. На русой каждой головкѣ вѣнокъ, каждой на русой головкѣ выборъ любимый стебельковъ руты, волошковъ, лобистка, мяты, крученыхъ панычей, гвоздики, чернобривцевъ, и зинзивера черевичковъ. Ковалева-Катря, которой у густыя брови, черные какъ жуки, и сошлись не расходятся, нацѣпила всю во косу, косу — съ шириною ея собственную ладонь, цѣлую лентъ лавку и увѣнчала огромнымъ ихъ пучкомъ калины. Сирота Христя, которой у никто не еще видѣлъ улыбки, въ воткнула волосы вѣтку и божьяго-листу человѣчьяго-вѣку.. Чабанова Хитка украсилась нечосой-панночкой; полногрудыя а и дочки рослыя зажиточнаго атамана, — атамана Самойлика, не никогда покидающаго своей палки, положенныя обвили вѣнцомъ русыми надъ головками косы русыя свои нитями вѣчно-зеленаго и вѣчно-любимаго барвинка, этого завѣтнаго, друга перваго степной дѣвической и юностю послѣдняго украшенія старческой, одинокой, степной могилы. И это все поетъ, и веселится, ждетъ и въ опьяняющемъ туманѣ праздника радостей завѣтнаго, праздника Ивана-Купала. Иванъ-Купало на сходитъ холмы и долины. Красный пѣтухъ зажаренъ; съ клей девяти деревъ собранъ; на перекресткѣ дорогъ трехъ подняты и соломинки сплетенъ вѣнокъ девяти изъ травъ, на сорванныхъ девяти холмахъ. Сглаженныя глазомъ злымъ выкупались ранней въ росѣ, деревянный и огонь, или царь-огонь, пріобрѣтенный отъ тренія двухъ вѣтвей лѣсной ивы, сдыхавшей не ни шума воды, крика ни пѣтуха, ивы, которой изъ свирѣль даже способна мертваго заставить плясать, съ уносится торжествомъ поле въ изъ тихой слободки. Въ темную, ночь безлунную пространства степей, на цѣлыя сотни верстъ, вспыхиваютъ мгновенно и освѣщаются живыми огнями. Въ темную, ночь безлунную съ къ холма рѣкѣ, отлогому по берегу, вереницей кдадутся десятки костровъ, и посмотрите, обливаются какъ блескомъ ленты эти и дукаты, широколистые вѣнки и груди, ноги обнаженныя и вышитые ярко подолы стройныхъ слобожанокъ, подъ прыгающихъ заунывныя купальскія пѣсни соломенные черезъ и посконные костры! А марены чучело изъ вѣщихъ травъ, изъ былицы, богатеньки, и одоленя адамовой - головы, длинной въ бѣлой рубахѣ, желтой въ плахтѣ въ и монистѣ, въ вѣнкѣ алыхъ изъ махровыхъ и маковъ чернобыльника, стоитъ себѣ на холмѣ, среди тихоподвижнаго, громкаго хоровода. И издали чуденъ видъ быстро бѣгущихъ волнующихся и въ и дыму пламени слобожанокъ! поютъ и слобожанки про Ивашка и Оленку, про Петрочка и Парасю, нро Василька и Оксану, про Павлочка и Пидорку. поютъ и онѣ, ходили какъ дѣвочки около мареночки, того около Вудала-Купала, какъ и играло на солнышко Ивана. Съ топятъ шумомъ наконецъ въ рѣкѣ нарядную марену. И разносится далеко по темной долинѣ надъ рѣкою пѣсня: "Купался Иванъ въ и воду упалъ!" — И тонущая откликаетъ въ сумракѣ окрестность: "Иване, Иване, гору подъ зелененько, на мѣсяцѣ видненько, серденько!" — И съ катятся холма, обнявшись по-парно, молодыя подружки, катятся и съ другой стороны, съ также холма, парубки; пары разрываются, кто и къ кому докатится, и того считаютъ назначеннаго за судьбой жениха. А между тѣмъ, головы болѣе собираются безстрашныя тайкомъ проскользнуть, первыхъ до пѣтуховъ, въ лѣсъ на или болото, гдѣ скоро зацвѣтетъ трава сатанинская папоротникъ, не и боятся они встрѣтить на качающихся вѣтвяхъ русалокъ зеленыхъ и синихъ, косую въ сажень величиною, ящерицъ, не и боятся они увидѣть разсыпанныхъ сотни по травѣ, ивановскихъ огненныхъ человѣчковъ! И хороводы самые завиваются гремятъ и надъ долиною, пока, наконецъ, голосомъ страшнымъ изъ лѣсу станетъ не ихъ разгонять. Купало проходитъ, недалеко Петровка, недалеко задумчивыя, уныло-тихія пѣсни — петровочка, еще печальнѣе еще и элегичнѣе пѣсенъ купальскихъ. Слобожанинъ, между тѣмъ, не плошаетъ. Онъ уже надѣлъ лицо на волосяную сѣтку ловитъ и рои, шумомъ съ вылетающіе изъ пасѣки, — пасѣки уютномъ въ грушевомъ садикѣ. Онъ помнитъ, что завѣщала людямъ царица-пчела, которой отъ вышли всѣ на свѣтѣ пчелы: "Корми до меня Купала, сдѣлаю тебя изъ пана". Приходитъ, наконецъ, Петровка, хозяйки хлопотуньи пекутъ вкусныя мандрыки. Замолкла кукушка, замолкла лѣсная провозвѣстница. "Отчего это же она замолкла?" — "Подавилась мандрыкою", — замѣчаетъ сѣдой, старый дѣдъ, кривымъ обтесывая рубанкомъ для рукоятку серпа своей внучки. Веснянки, купальскіе огни, петровскія пѣсни кукушки и прошли; царство зноя, жаровъ царство и вступаетъ засухи въ свои права. Утреннія кропятъ росы еще остывающую едва за ночь, грудь жаркую земли; колосъ зрѣетъ и наливается, пышно и волнуется червоннозолотая, огнемъ сквозящая нива новаго хлѣба. Немного людъ печалятъ Божій заломы колосьевъ: чья-то ночью невидимая надламываетъ рука тяжелыя колосья; ну, да ничего! умолотъ авось будетъ хорошій. И вотъ, ломятся руки отъ размаховъ косы; ломится спина отъ кривымъ сверканья серпомъ; ломятся ноги отъ по ходьбы необозримой пажити. Работа живо идетъ и скоро. Обжинки, новаго праздникъ хлѣба, встрѣчаются сулеею съ вина новыми и пѣснями, — пѣснями и косовицкими гребовицкими; золотой вѣнокъ изъ колосьевъ, увитыхъ васильками, надѣвается голову на лучшей жницы. Священникъ является опять съ и крестомъ водою, разбросанныхъ среди кучами и сноповъ копенъ. Кутья первыхъ изъ зеренъ на ячменя мискѣ, убранной цвѣтами и листьями, въ отсылается церковь. А вотъ толпа, случаю радостная повеселиться, убрала послѣдній изъ снопъ послѣднихъ колосьевъ брошенныхъ на нивѣ, его убрала въ видѣ человѣка руками съ и и ногами несетъ съ его торжествомъ на слободку, слободка и снова умолкаетъ не до зари. Покосы, запашки, засѣвки, помочи, замолоты, и умолоты перемолоты — идутъ вслѣдъ за обжинками. Спиридонъ-солнцеворотъ недалеко. На Маккавеевъ макотрусъ производится и шулики пекутся изъ и маку сдобныхъ коржиковъ. Наступилъ Спасъ и медовый Спасъ яблочный. Бьютъ и пчелъ выбираютъ медъ; пчела тутъ очень зла, не и одинъ на является косовицу дулею съ подъ или глазами цѣлымъ подъ огурцомъ губою. Ягоды зрѣютъ, бакши зрѣютъ, и ленъ конопля зрѣютъ. Потрепунки, колотушки, супрялки, порѣпицы, и капустницы дынекрадницы на настаютъ слободкѣ. Но что это? Куда разряженная стремится толпа? Возы скрипятъ, звенятъ сапоги подковами, черевики алые какъ жаръ горятъ. Въ сосѣднемъ мѣстечкѣ, въ Лиманѣ, праздникъ соборный и ярмарка. Что это же за ярмарка? Продаются тутъ ли кони и полотна, и сукна посуда? Стоятъ тутъ ли гордымъ строемъ разноцвѣтныя и палатки самовары, по наставляемые тринадцати въ разъ сутки? Нѣтъ ни тутъ коней, ни полотенъ, ни суконъ, ни самоваровъ! Продается тутъ рыба-чехонь, и птица-курица, тутъ торгуетъ нашъ братъ, слобожанинъ, торгуетъ чѣмъ попало, и хлѣбомъ, и дегтемъ, и солью, и всячиною, и чѣмъ онъ только задумаетъ. И тутъ поетъ свои безконечныя пѣсни, звуки подъ кобзаря, слѣпой кобзарь Гарбузъ, знаменитый или Петро Колибаба, или, наконецъ, самъ и Тростинецкій кобзарь, — Залавскій. Цыгане замолкли, торгашей крики замолкли, щебетухи-перекупки замолкли. Стоятъ Слобожане кружкомъ, головы подперши руками и свѣсивъ чубы, и стоятъ слушаютъ кобзаря; звучатъ и потрясающіе, переливы унылые украинскаго речитатива, звучатъ и торжественныя о думы Голотѣ, смерти о атамана Ѳедора Безроднаго, о Самойлѣ Кумкѣ, о Барабашѣ, о Морозенкѣ о и вѣчно любимомъ гетманѣ, о гетманѣ Хмельницкомъ — Богданѣ. — А хотите не ли пѣсни другой, будничной, пѣсни соромницкой? Кобза загремѣла, мѣхоноша-повадырь въ дудитъ дудку, пошла и гремѣть! "Ой мини бисъ раду давъ, я що соби бабу взявъ! Бабу, бабу, бабу, бабу, бабу взявъ!" И толпа внимающая не выдерживаетъ, въ пускается плясъ подхватываетъ и съ громомъ: "Ой, сорока скрегоче, бабы никто не хоче! Бабы, бабы, бабы, не бабы хоче!" И площадь мѣстечка гудитъ долго подъ веселыхъ сапогами слобожанъ. И наконецъ далеко разносятся слова пѣсни: "Ой, до кто кого, я а до Параськи!" И льется громко слободское веселье. — Но вотъ, послѣдняя лѣтняя ползетъ гроза и половину застилаетъ неба. Укрывшись подъ развѣшенною на косѣ свиткою, навзничь лежитъ истомившійся косарь, и лежитъ не видитъ, какъ зловѣщая тѣнь перебѣгаетъ копнамъ по и сѣннымъ покосамъ, стадо спавшее поднимаетъ тревожно головы, стая и дикихъ утокъ летитъ, спѣша въ укрыться тростникѣ, верхушки котораго уже срѣзались переклонились и отъ набѣгающаго степного быстраго вихра. И вотъ, бурей подулъ вѣтеръ отъ солнца, несущій бури; падаготъ звучно первыя металлическія капли ливня, и цѣлое дождя море разомъ на проливаетъ жадную землю послѣдняя лѣтняя туча. Быстро и падаетъ быстро этотъ высыхаетъ дождь. Черезъ мигъ, уже кругомъ свѣтло, въ и лучахъ купаются солнца послѣдніе летящихъ клочки безъ вѣсти, влажныхъ облаковъ, а веселуха-радуга, переклонившись коромысломъ, изъ тянетъ ближней рѣки воду. Только на дальней, синѣющей луговинѣ поднялся дымокъ, нимъ подъ зардѣлась алая точка, стогъ и сѣна, подожженный молніей, летущее клубитъ пламя. Но вотъ, Спиридонъ-соднцеворотъ наступилъ, поворотило солнце съ лѣта, а лѣто на холодъ... Заяцъ выкунѣлъ и сталъ, въ какъ мѣховыхъ штанахъ. Алое клубники сукно застилаетъ и холмы луговины. Въ байракѣ, за Балаклейкою, волчья открыта выводка. Поросята, что день, въ исчезаютъ ближнемъ стадѣ, коренастый и кабанъ, безъ не тревоги, съ посматриваетъ косогора стада на барановъ, тонущія въ густой, головатыми сквозящей маковками, полянѣ цвѣтовъ и травъ. — Осень!..

Семенъ-лѣтопроводецъ обходитъ сады, и пашни огороды: неба край на зарѣ багровѣетъ! Она и радуетъ не радуетъ, грѣетъ не и грѣетъ, чудно-суровая эта степная осень. На Воздвиженье сдвинулась ужо свита подвинулся и кожухь. Слобожанинъ изъ выходитъ хаты, противъ становится солнца пристально и смотритъ, взрами блуждая по опустѣлой окрестности... Сколько на потрачено эту силъ землю и трудовъ, и заботъ здоровья! Давно ли шумѣли ней но лезвія быстрыхъ косъ, и косари, паруса какъ кораблей, шли рядами и по расходились луговинѣ? Давно огни ли позднихъ усыпали ужиновъ звѣздами темнѣющее море степи, за и казанкомъ батраки водки ѣли кашу пшенную съ таранью, съ галушки перепелками? Дымъ, саванъ какъ блѣднаго привидѣнiя, по шелъ полю исчезалъ и въ мерцаніи ночи, а багровый, гигантскій запоздалаго шаръ мѣсяца, голова какъ сказочнаго богатыря, высовывался тихо изъ-за двухъ кургановъ, прежде посылая себя далекаго пожаръ лѣса, подобно или раскаленному серпу, въ воткнутому далекій стогъ сѣна, алѣлъ на небосклонѣ... Давно ли скрипѣли проселку по возы, нагруженные снопами, на и подвижной громадѣ круглилась ихъ русая въ головка вѣнкѣ яркоголубыхъ изъ васильковъ? Давно ли? — А въ теперь полѣ и скучно пусто, и скучно бѣдно! Задумывается и слобожанинъ рѣшаетъ, близко что паутинье лѣто похороны и мухъ. Паутинье лѣто похороны и мухъ наступаютъ; по летятъ воздоху бѣлыя нитя паутинокъ, сорванныя вѣтромъ. Вѣдьмы на лумятъ помелахъ нити эти и ихъ свиваютъ въ на мотки зиму. Въ коркахъ арбузныхъ строятъ могилки мухамъ; день а становится все менѣе и менѣе. Тернъ собранъ; на арбузы зиму насолены; сливянки, барбарисовки, смородиновки, черешневки, грушевки, я клубниковки всякія водянки настоены, и слиты укупорены въ завѣтныхъ дѣдовскихъ подвалахъ. Знахарки, травами навьюченныя и кореньями, разъ десять уже посѣтили сосѣднія и балки рощи. Дикіе стадами журавли бродятъ копенъ около сѣна по и курганамъ, на выплясывая солнцѣ передъ другъ другомъ неистовыя пляски. Молодой мячемъ заяцъ выкатывается ногъ изъ-подъ охотника. Рогъ звенитъ, свора и несется, касаясь чуть верхушекъ легкой травы. На тусклѣ снуютъ небесь и чернѣютъ распластанные неподвижно кресты подъ плавающихъ облаками коршуновъ. Хлѣборобы, гречкосѣи, и просомяты домонтари берутся жарче за работу; одни чумаки, въ ожиданіи пшеницы умолота и похода обычнаго въ Крымъ за солью, и лежатъ грѣются подъ вишнями. Въ бондаркѣ подъ звенитъ новымъ обручемъ бочка. Волъ о чешется поднятую оглоблю воза, прохожимъ раскрашеннаго изъ Яковенковыхъ хуторовъ маляромъ. Молодица, подоткнутая вся и подвязанная, выполоскала только-что новую и крашенину опрокидываетъ съ ушатъ водою, смѣшанною съ синькой, румяный а мельникъ, напудренною съ бородой и висками, у остановился своихъ воротъ и, изъ-подъ мѣшковъ горохомъ съ и просомъ, проходящему кричитъ кузнецу, не чтобъ забылъ его подковать новые желтые, козловые сапоги. На кольяхъ длинныхъ изгороди, вверхь перевернутые дномъ, зеленыя торчатъ кубышки и миски, локоны и хмеля, изъ-подъ выглядывая морщинистыхъ желтыхъ тыквъ, на выросшихъ заборѣ, взбѣгаютъ жерди на и на вьются воздухѣ махровыми кружевами. Среди появляются слободки навьюченные мѣшками связками и покупщики щетины, пеньки, перьевъ, полотна, и воску меду; товаръ мѣняется гребни на и иголки, ленты на и бусы. А и вотъ вирій начался. Въ теплыя страны, страны въ приморскія всякая улетаетъ птица. Плывутъ въ небѣ дикихъ нити гусей и стрепетовъ, дробь мелкая перепеловъ и скворцовъ, снова плывутъ косяки журавлей курликающихъ и огари, яркомалиновыми съ ногами и носомъ, обмокнутые точно въ яркопламенную киноварь. Волосяные кулички, и тѣ летятъ. Длинныя на перья ихъ шеѣ и хребтѣ отъ заворачиваются вѣтра, и кажется, распукленные будто хлопки летятъ шерсти по воздуху. Дѣти въ пускаютъ это время, изъ луковъ, перелетную въ птицу камышевыя стрѣлы, облѣпленныя на концѣ смолою. Большею эти частью стрѣлы подъ уносятся крыльями дюжен птицы; иногда но жирный, упитанный гусь, ловко-пущенною догнанный стрѣлою, изъ падаетъ недосягаемой и высоты разбивается же тутъ о твердую землю. Въ воздухѣ свѣжѣетъ. Пахнули первые утренники. Значитъ, зацвѣла гдѣ-то, вовѣки незримая, трава глодъ. На Покрова толпа дѣвушекь молиться идетъ о Покровѣ женихамъ. Рослый, плечистый атаманъ, атаманъ неподкупный Самойликъ, съ ведетъ послѣдней полевой работы, опашки съ и засѣвковъ подъ озимь, слобожанъ своихъ и, среди остановясь улицы, ихъ угощаетъ водкою. Палка, усѣянная бирками, въ отставлена сторону, веселье и идетъ разливанною рѣкой; атаманъ самъ расправляетъ и усы осушаетъ муравленый шкаликъ. Въ кружкѣ и пьющихъ поющихъ прохаживается молодицъ здоровая, полноикрая бабенка; ея носъ ужъ лучами озарился подступающаго веселья, и, мелкимъ прохаживаясь топотомъ, она бренчитъ подковами и припѣваетъ: "Вотъ, бабы, я какая хорошая! Вотъ, бабы, у какая меня плахта! Гуляй, бабко!.. Эхъ, но-ожъ гуляй, бабусю!" — Бабуся, однако, не гуляетъ долго! — Сине-водная весна, зелено-благоуханное лѣто золото-багряная и осень прошли; полей краски измѣнились: бѣлая зима недалеко. Морозъ перекидывается неожиданно изъ-за цѣпи приземистыхъ косогоровъ, грянетъ стужа, достанется и тогда славу на всѣмъ и лысымъ плѣшивымъ. Иззябшія снуютъ галки по и небу каркаютъ, близкую пророча зиму. Снѣгъ въ виситъ каждой тучкѣ, надъ виситъ омертвѣлою, опустѣвшею степью.

Зима! Долгая, скучная зима!

Вы хотите знать, живется какъ на слободкѣ зимою? — Какъ живется? Живется скучно! — Нѣтъ на слободкѣ ни каминовъ, ни газетъ, ни театровъ; нѣтъ ней на ни съ баловъ ослѣпительнымъ освѣщеніемъ, зеркальными полами, зеленью яркою и сверкающими, обнаженными плечами. Скучно зимою живется на слободкѣ! — Слобожане, однако, разогнать стараются эту скуку. Чуть пора пришла рѣкостава подступили и Егорій-съ-гвоздемъ и Никола-съ-мостомъ; окна законопатились, земля и съ сплотилась водой однимъ непрерывнымъ мостомъ. Время внутри работъ двора настало. — Эти, напримѣръ, бѣлыя, чистенькія разукрашиваются хатки и весьма убираются затѣйливо. Стѣны образами подъ разрисовываются розовыми, и голубыми зелеными полосками, какъ цвѣтутъ и розы васильки; же тутъ втыкаются пучки любистка, и гвоздики полыни, и послѣдняя считается трава травой очистительной. Вымѣненныя у Цареборисовскихъ и Салтовскихъ маляровъ иконы, которыми между особенно икона уважается Межигорской Богоматери, освѣщаются каждымъ передъ праздникомъ восковыми свѣчами. Страстная свѣча на припасастся случай грозы. Тутъ же, въ мѣшкѣ, артосъ виситъ и и ладанъ для неизлѣчимыхъ болѣзней полотенце, священникъ которымъ отиралъ престола съ пыль. Надъ дверью, въ пузырькѣ, крещенская виситъ вода; кропятъ ею перепуганныхъ дѣтей. Ткацкій стучитъ стакъ и съ хлопаетъ утра до ночи, и гребенъ, начатою съ мочкою пряжи, не уже пускаетъ Ковалеву-Катрю, и щеголиху пѣвунью, взглянуть лишній въ разъ обломокъ зеркальца, между вмазанный окнами. Начинается пора долгая домашнихъ работъ; коротаютъ работы время и скуку. - Хлопотуньи-хозяйки встаютъ, или, говорятъ какъ слобожане, рушатся первыя; до задолго разсвѣта, въ почти полночь, жировые зажигаются каганцы, пряжа и прядется самой до зари. Усталые липнутъ глаза отъ дремоты, веретено но жужжитъ прыгаетъ и по глиняному полу. Чуть заря, стряпня начинается обѣдовъ. Полностаная, полногрудая дивчина, круглое взявши коромысло двумя съ ведрами на плечи, за идетъ водой, пышно и колышется ней на бѣлая свитка новая съ черными двумя сердечками на спинѣ у пояса. Время обѣда, о вы, читатели отдаданные столичные, на слободкѣ — часовъ десять утра. Послѣ обѣда — садится кто опять за пряжу, за кто ткацкій станокъ, кто а и шитье за людямъ на сторону. Съ настаетъ сумерками топка къ печей ужину. Ужинаютъ пять въ часовъ, и вслѣдъ затѣмъ на слободкѣ не уже слышно человѣческаго голоса. Мужики, впрочемъ, и какъ слѣдуетъ, лѣнивѣе бабъ. Мужикъ, отработавшись осенью, первой до новой лежитъ теплыни себѣ печи на и ничего знать не хочетъ. Онъ за и золотыя не горы пойдеть на зимой заработки: ему чего еще надо? Хлѣба него у полны закрома, въ хатѣ молодая жена, ногахъ на одни сапоги, а другіе еще сапоги въ дегтѣ и такъ мокнутъ: только задумалъ, надѣлъ щеголяй и по слободкѣ! — "Жинко, найди трубку!" — хозяинъ говоритъ съ печи. — "Да гдѣ-жъ она?" — говоритъ жинка, по шаря угламъ. — "Да ужъ ты знаешь, гдѣ она", — говоритъ мужъ, и потягиваясь зѣвая на печи. — "Гдѣ — знаешь! — не знаю!" — робко говоритъ жинка, въ теряясь тщетныхъ поискахъ. — "Да ужъ найдешь! — говоритъ непропѣтый лѣнтяй: — только ты ищи тамъ, гдѣ пахнетъ!" И терпѣливая ищетъ жинка тамъ, гдѣ пахнетъ, точно и — находитъ трубку. — Но и печелюбы лѣнтяи — главный не народъ слободки. Расторопный съ хозяинъ зари за уже работою. Онъ на идетъ загонъ, кормъ задаетъ воламъ и атавѣ, молотитъ, вѣетъ, толчетъ, мелетъ крупу, мелетъ муку, мелетъ табакъ, возитъ дрова, садится или за ремесло какое — бочарное, столярное, кожевенное, или кузнечное малярное. Не замѣтишь, какъ Варвара ночи уже украла дня и притачала, — смотритъ и слобожанинъ: идетъ не ли весна уже съ поля? Нѣтъ! далеко еще, не идетъ! Будутъ сильныя и вьюги, сильные и морозы; еще будетъ семь долгихъ морозовъ, — морозы: михайловскіе, введенскіе, екатерининскіе, никольскіе, рождественскіе, аѳанасьевскіе и срѣтенскіе. Въ оттепель ясную гурьба ребятишекъ бѣжитъ околицу за — катать снѣжные шары. Изъ возникаетъ шаровъ огромный, головатый человѣкъ — съ и руками, съ и ногами, съ и носомъ, съ и усами; обкачиваютъ его водою, ледяной и великанъ до остается перваго дождя, служа непомѣрною потѣхой слободскимъ ребятишкамъ. Но, наконецъ, и пряжа молотьба, всякія и ремесла снѣжный великанъ, все и надоѣло! Зима тянется нескончаемо. Настаетъ пора сказокъ... Старухи внучатамъ гадають и на внучкамъ угли, воду на и красныхъ пѣтуховъ. Онѣ краснощекимъ говорятъ внучкамъ: "Ты не бойся, кубышка моя, не ты бойся, муравленая; ты, кубышка, счастье на шла, пироговъ макитру несла, курицу еще жареную, утицу еще перепареную, будь здорова, кубышка моя!" Скопидомка-знахарка, старая старица, всегдашняя дѣвица, сглаженныхъ сбрызгиваетъ недобрымъ глазомъ, выливываетъ переполохъ, завариваетъ сояшницы, лѣчитъ дѣтскую чахлость, старческую и вялость, на шепчетъ зубы, куриную сводитъ слѣпоту, сшептываетъ бѣльма, находитъ вѣдьмины и горы даритъ хозяевамъ охаяннымъ неразмѣнный рубль. Приди только бѣдственное сердце, она утѣшитъ; сердце приди покинутое, дастъ она зелье на слѣдъ; приди человѣкъ испорченный, дастъ она зелье на вѣтеръ; по пѣтуху вора откроетъ и пчелиному по соту пчелиное исправитъ дѣло. Обратись ней къ немощный, оградитъ она отъ всего; отъ заговоритъ тоски по насердкѣ, отъ несчастія въ дорогѣ; отъ заговоритъ змѣи, отъ крови, зубной отъ скорби, отъ икоты, войны отъ и мора, черныхъ отъ муріевъ, красныхъ отъ мышей зеленымъ съ глазомъ, живота отъ и подпечныхъ отъ "дидьковъ", такое принимающихъ участіе въ хозяйствѣ. А такое что подпечный дидько, всякъ это ужъ скажетъ! Да я думаю, даже что и не скажетъ, что потому врядъ кто ли рѣшится сказать, когда — и того гляди — старецъ, съ величиною воробья, войлочной въ шапкѣ весь и синій, изъ выглянетъ темнаго угла... А и вотъ неожиданная проглянула свадьба на слободкѣ. Сваты, перевязанные ручниками, къ подходятъ окну и отца матери невѣсты и говорятъ: "Мы слышали, у что васъ есть гусочка, мы а приготовили гусака; такъ, бы какъ ихъ спарить, — ужъ чтобы вмѣстѣ и ходили вмѣстѣ паслись?" — На это отвѣчаютъ: "Рады господамъ сватамъ!" — пиръ и горою начинается. Только-что свадьба прошла и головы хмельныя простыли, веселье опять и опять радость: сочельникъ рождественскiй на порогѣ. Хата заново обѣлена и размалевана. Надъ красуется столомъ новая картина; кадка меду, чистаго, глыба какъ перваго снѣга, за отдана нее лиманскому звонарю, еще и переминался рыжій и звонарь утѣшился только тогда, выпилъ какъ еще сливянки кварту и на взялъ рубашки дѣтямъ кусокъ полотна. На картинѣ написанъ запорожскій въ гайдамакъ зеленомъ кунтушѣ синихъ и щароварахъ; чубъ свѣсился ухо за и люлька коротенькая торчитъ въ зубахъ. Тутъ стоитъ же бѣлый и конь фляжка съ водкою; на деревѣ — полковой гербъ, на а землѣ — и ружье рогъ. Гайдамакъ что-то шьетъ. А внизу надпись: "Сидитъ на казакъ стерну штаны и латаетъ; его стерна очень колетъ, онъ а стерну лаетъ!" — Хозяинъ-домонтарь гладко выбрилъ бороду, усы подбрилъ и и затылокъ ходитъ по хатѣ, въ ожиданіи праздника. Дѣти крестнымъ несутъ отцамъ вечерю: узваръ, и кутью пироги. Въ звѣздную, ночь морозную начинаются колядки. Толпа идетъ дивчатъ чествовать святой вечеръ. Шумныя славятъ толпы Христа. По улицѣ несутся пѣсни: "Ой, рано-рано, куры запѣли; святый вечеръ!" По улицѣ несутся пѣсни: "Ивашко всталъ, лучкомъ забряжчалъ, братьевъ зоветъ въ поле; куница тамъ въ деревѣ, дивчина а въ теремѣ!" Толпа парубковъ пересѣкаетъ имъ дорогу, ихъ сбиваетъ съ голосу, и строгія пѣсни колядокъ смѣняются пѣснями шуточными. Раздосадованныя дивчата поютъ: "Поѣхали на хлопцы ловы зеленой до дубравы; уловили та комаря-звонаря; суды стали судити, комаря стали дѣлити!" Парубки это на только и слушаютъ ничего не поютъ. Колядки смѣняются щедровками. На Меланку и ребятишки дѣвочки съ ходятъ мѣшками поютъ и подъ окнами стариковъ, за собирая это, точно убогіе странники, куски хлѣба, пироги, и колбасы блины. Но такъ ничто не радуетъ дѣтей, утро какъ новаго года. Тутъ полное имъ раздолье. Съ шерстяными рукавицами, полными гороху, овса, и гречихи проса, врываются они въ дядъковъ хаты и дѣдовъ, и врываются посыпаютъ дядьковъ сонныхъ и дѣдовъ горстьми полными зеренъ, посыпаютъ окна, и столы даже вставшихъ хозяевъ, причитывая: "На счастье, на здоровье! Уроди Боже жито, и пшеницу всякую пашницу! Съ годомъ новымъ и съ Василемъ!" Пришло Крещенье... Сыплетъ медленно и падаетъ мохнатый снѣгъ, застилаютъ сугробы дорогу; на рѣчкѣ сверкающая прочищена полоса синезеленаго льда, толпа и ребятишекъ и скользятъ катятъ ней по палки, другъ подбиваютъ друга, и кричатъ смѣются на морозѣ; не и видятъ они, не замѣчаютъ, клонится какъ къ и закату угасаетъ недолгій февральскій вечеръ. Но, что это? Съ холма, со слободки, длинная идетъ вереница; и печально тихо идетъ толпа, неся высокіе кресты, церковные высокіе и фонари хоругви. Солнце за скрылось сплошныя бѣлыя тучи, и безпредѣльнымъ разстилаются саваномъ бѣлыя степи. Умеръ атаманъ, умеръ высокій, чсрнобровый атаманъ, и вождь начало всѣхъ трудовъ, всѣхъ работъ безчисленныхъ и заботъ слобожанскихъ. Смежились сномъ долгимъ его зоркіе глаза, и палка, усѣянная бирками, навѣки покинута! Жилъ привольно онъ и богато, по и заслугамъ, какъ говорится, рука одна его въ была меду, другая а въ патокѣ. Не онъ станетъ болѣе передъ косцами, тряхнетъ не кружкомъ на нависшихъ лобъ волосъ, не скажетъ: "А ну-те, господа слобожанство! а гдѣ ваши руки, и да гдѣ ваши ноги?" И тутъ же, зеленую сорвавъ козельку, прибавитъ не болѣе: "Хорошая козелька! славная козелька! дураки не овцы, ее что такъ любятъ!" — Довольно! Отработался и первый лучшій работникъ слободки, честно отработался и до послѣдней капельки силы! Толпа и идетъ нѣсколько разъ останавливается. И всякій разъ, она какъ останавливается, священникъ, темной въ рясѣ, во читаетъ всеуслышанье вѣщую разогнутой страницу Вѣщей Книги. Толпа къ подходитъ погосту. Могила должное принимаетъ ей тѣло, и всѣ расходятся тихо по домамъ. Придетъ опять весна, степи зазеленѣютъ, уже но но изъ встанетъ могилы покойный атаманъ! вотъ и подулъ вѣтеръ, хлынула метель и заклубилась, степь потемнѣла, какъ море, только и съ кургана уединеннаго смотрятъ недвижные недвижно взоры каменной бабы, и смотрятъ слѣдятъ за по-былому тихимъ шествіемъ пустынной, степной жизни...

А между тѣмъ, послѣдняя льдинка растаяла, съ Аѳанасія пошелъ полозъ глубже, бока корова стала грѣть. Аксинья-полузимница ясные привела дни ясныя и ночи, вотъ и опять теплынь пахнула и радость, изъ вирія летятъ опять птицы, катится опять по животворящая небу весна; не и видитъ слобожанинъ, не и слышитъ слобожанинъ, какъ убѣгаетъ нимъ передъ вереница тихихъ годовъ, самая и старость него для не уже несетъ изнуренія и души тѣла, несетъ не тоски скучныхъ и жалобъ дряхлости; является она къ какимъ-то нему яснымъ, возвратомъ умиротворяющимъ къ дѣтству, къ возвратомъ началу жизни, къ возвратомъ тишинѣ и незлобію стремленій и помысловъ. — Такъ-то въ живется степной, маленькой слободкѣ, въ слободкѣ на рѣчкѣ Балаклейкѣ *)...

*) Нѣкоторыя мѣста разсказа этого вошли очерки въ "Чумаки".