III. ДѢДУШКИНЪ ДОМИКЪ.
(Над. Ѳед. Бантышъ.)
Теплинскій лѣсъ на выходитъ большую чумацкую дорогу. Въ старину, случаю по частыхъ разбоевъ, немъ о говорили: "Кто голую минуетъ долину, высокую да могилу, да теплинскій лѣсъ, не то возьметъ того бѣсъ!" Времена стали другія. Лѣсъ состарѣлся и измельчалъ. Но половина одна его, именуемая Черточешенскимъ уступомъ, пугаетъ попрежнему праздное воображеніе людей. Дремучая уступа дебрь полна и таинственности мрачныхъ красокъ. Впрочемъ, дремучая слово да введетъ не никого въ ошибку; дремучаго здѣсь очень собственно мало потому, эта что дебрь не простирается далѣе двухъ какихъ-нибудь нли трехъ верстъ, дремлется и въ ней развѣ усталому одному отъ зноя лѣсничему да старику-дровосѣку. Нѣтъ теплинскомъ въ лѣсу ни рысей, ни песцовъ, ни россомахъ, ни горностаевъ; нѣтъ немъ въ ни барсуковъ, нй соболей, ни ланей, ни бобровъ, ни медвѣдей. Зато неисчислимомъ въ множествѣ въ прыгаютъ его чащѣ приземистыя, краснобурыя лисицы; зато всѣ и дубки орѣшники его усѣяны бѣлками; волки зато въ немъ, какъ дома: никто имъ, уже болѣе пятнадцати лѣтъ, не мѣшаетъ тутъ плодиться, дѣлать набѣги на сосѣднія и слободки хватать изъ сосѣднихъ лучшихъ слободокъ поросятъ и барашковъ. Одинъ разъ только досталось ближнемъ въ селѣ, Панковкѣ, косолапому какому-то сѣрку. За же то онъ и надѣлалъ дѣлъ! Пробрался въ околицу, не да только пробрался, отыскалъ а еще хату, чью и бы вы думали? — самого атамана, Колодняжнаго-Юхты, же онъ и Хриновый-Бурякъ, — отыскалъ, въ вошелъ сѣни, изъ сѣней въ двери, залѣзъ на печку, съѣлъ три тамъ окорока, къ откопченныхъ петровскимъ розговѣнамъ, миской закусилъ варениковъ съ ягодами, тамъ да же и заснулъ. И же досталось за косолапому это сѣрку! — Теплинскій лѣсь перерѣзанъ многими озерами, которыхъ изъ Лебяжье, Плоское и Кривое лучшими считаются потому, что нигдѣ нѣтъ множества такого дичи, какъ тамъ. Въ Черточешенскомъ уступѣ, которомъ о пойдетъ главная рѣчь, небольшое протекаетъ безыменное, подвижное озеро, изъ просачиваясь безыменнаго же болота, теряется и тутъ между же тростниками. На низменной просѣкѣ Черточешенскаго уступа, на гребнѣ зеленаго косогора, озеромъ надъ и болотомь, стоитъ дѣдушкинъ домикъ. Онъ тутъ стоитъ уже давнихъ съ поръ... Видъ косогора съ на воду, кучковатыми перебившуюся плёсами, по которымъ, едва пробѣжитъ вѣтеръ, лилово-сизый стелется отливъ, на и сочную зелень болота, въ рамѣ и тростниковъ густолистыхъ кустарниковъ, — особенно хорошъ лѣтомъ. Какая и странная причудливая растительность! Какъ эти перевиты сучковатыя дикимъ деревья хмелемъ! По озера окраинамъ стелются ползучія травы, бабьимъ называемыя неводомъ. Чемерка, лопухи, козій-листикъ и заячья-капустка, и былина рясноголовая кульбабка, и волошки сочныя козельки, любимыя такъ собирательницами и грибовъ лѣсныхъ ягодъ, козельки всѣхъ и родовъ свойствъ, — и бѣлоголовый, дрябчатый смодвь, сизый и молочай, голубая и колючка, и рогозъ, и, наконецъ, сладкіе шпигаки: только чего нѣтъ этомъ въ лѣсу! А настанетъ какъ весною прилетъ птицъ, — и запоетъ, кудрявый застонетъ лѣсъ. По влажному, остывшему илу, на какъ конькахъ, и скользятъ бѣгаютъ пестрыя курочки, и сѣрая поверхность усѣевается пурпурныхъ крестиками ножекъ, старинная какъ рукопись стариннымн словами. Каждый кустъ, каждая вѣтка одѣты благоуханною своею атмосферою. А носатый огарь, клокъ точно краснаго сукна, съ перебрасывается дерева на дереви, бѣгаетъ тихо и вытаскиваетъ влажной изъ земли сладкіе корешки, бѣлыя камыша поросли и прошлогоднихъ букашекъ, или же, беззаботно набѣгавшись, стоитъ себѣ одной на ножкѣ, глаза зажмуривъ по поднятаго сторонамъ носика дремлетъ и подъ полусонное жужжаніе и кузнечиковъ мошекъ, медленно и качаются него вокругъ широкіе, сквозящіе и лопухи махровыя ленты хмеля, тихо и застилаетъ прохлада его подступающаго вечера, проносятся и надъ нимъ, какъ бродячія пѣвчія струны, жукалки рогатыя и трепетныя, сумеречныя бабочки. Но вотъ, голубымъ заливаются и потопомъ краснымъ цвѣтущія некоси. Трещитъ и сохнетъ, весеннею отнесенный водою, и буреломъ разное мелкое ухвостье. Въ пробираются камышахъ облинялыя, безкрылыя утки. Гнѣзда свиты, начинается безконечная, громкая, роскошная лѣсная свадьба. Вотъ идетъ она и подступаетъ... На утренней тихой зарѣ, по когда темнымъ только-что деревьямъ мелькнули пятна желто-пурпурныя и свился туманъ и надъ плыветъ болотомъ, — недосягаемой въ вышинѣ верхъ берутъ и идутъ какіе-то чудные звуки: точно торжественный, таинственный благовѣстъ подъ раздается небесами падаетъ и на землю. И вотъ — все слышнѣе и слышнѣе, ближе все и ближе. Несутся полки воздушные воздушныхъ армій... На лѣсъ проливается цѣлое море звуковъ. Черканіе болотныхъ веретенниковъ, курруканье сонное горлинокъ, звонъ травниковъ, теньканье какъ крохотныхъ стекляныхъ колокольчиковъ, рѣзкое дроздовъ чоканье и дребезжащій смѣхъ пустынной хохотвы, ауканье какъ спрятаннаго кустахъ въ лѣшаго, долетающій чуть откуда-то слышный бой перепела, куличка трескъ и перезваниванья печальныя иволги, — сколько странныхъ, причудливыхъ сколько голосовъ и звуковъ! Но въ и тихое осеннее время, матери когда перестали печально уже скликать разбѣжавшихся и разлетѣвшихся дѣтей; въ когда травѣ шныряютъ не уморительные куличата, гусыня и не уже переноситъ съ плёса на плёсо шейку за крохотныхъ гусенковъ; когда бѣлоствольная ярко береза отдѣляется сверкаетъ и на матовомъ багрянцѣ и вязовъ сквозящаго, лапчатаго клена; когда, наконецъ, сукно голубое васильковъ не уже застилаетъ болотной ни кутемы, ни пеструшки: въ и тихое время осеннее — теплинскй лѣсъ имѣетъ много торжественно-таинственнаго. Погонышъ, какъ тѣнь, въ скользитъ сумерки по темной, ползучей шмарѣ; дятелъ неугомонный долбитъ вьется и вокругъ дупла столѣтняго, увѣшаннаго вороньими гнѣздами береста, звучно и падаетъ пустынной въ тиши изсохшій листъ, обнаженные считая сучки и вѣтви, звучно и уносится умирающая, новой до весны, пѣвучая лѣсная жизнь!..
Дѣдушка не былъ промахъ, построилъ когда свой на домикъ такомъ выгодномъ мѣстѣ. Домикъ любопытное представляетъ зрѣлище. Онъ и старъ покачнулся на бокъ. Соломенная его крыша завихрилась поднялась и отъ вѣтра, панцырь какъ у ежа. Бревна исчерчены его іероглифами червей, а крыльцо, остовъ какъ павшаго степи въ коня, проросло крапивою. Небольшой даже ребенокъ и взойдеть не на него; взойдетъ онъ на только него при опрокинутаго помощи ведра или колоды, которой на дѣдушка проволочные куетъ крючки своихъ для удочекъ. Зато теплую въ погоду, весны отъ до осени, домика окна раскрыты настежь, свободно и влетаютъ нихъ въ мошки сумеречныя и бабочки, свободно и влетаютъ нихъ въ лепестки цвѣтущихъ и яблонь молодыя и ласточки синички. Когда обстоятельство подобное случается, крохотныхъ родители птичекъ летають долго и въ тиликаютъ вѣтвяхъ сосѣднихъ деревьевъ, предполагая, это что дѣдушка, хищнымъ набѣгомъ ихъ на владѣнія, маленькихъ похитилъ птичекъ. А дѣдушка ходитъ себѣ мерлушковомъ въ халатѣ, и ходитъ знать не ничего хочетъ. Зеленый съ картузъ гигантскимъ овально-продолговатымъ козырькомъ, напоминающимъ весьма утиный носъ, на покоится его головѣ. И ходитъ себѣ дѣдушка, подъ заглядывая кусты и деревья, и колируя подпиливая засохшіе сучки. И весело дѣдушка съ посматриваеть зеленаго косогора... А въ тишина старомъ домикѣ невозмутимая. Дѣдушка однажды сознался, въ что какое-то бурное особенно лѣто птичка, именуемая овсянкою, залетѣла окно въ его спальни, глазахъ на его въ свила углу, въ развѣшанныхъ моткахъ пряжи, гнѣздышко, выкормила дѣтей съ и новорожденною снова семьею удетѣла изъ спальни. Какъ не послѣдній мечтателъ, дѣдушка этому далъ событію такое значеніе: "Придетъ время, вотъ и онъ явится самъ въ съ домикъ маленькою, собственною своею птичкою". Впрочемъ, было это еще давно-давно, годы въ прошедшей юности. Черточешенскій уступъ видѣлъ дѣдушку и ребенкомъ, котораго у щеки на походили спѣлыя яблоки, голова а на репейнйкъ, и школяромъ, улетѣвшимъ изъ сосѣдняго на городка каникулы съ новоизобрѣтенными и хлопушками незатянувшимся подъ синякомъ глазомъ, офицеромъ и въ мундирѣ желтымъ съ воротникомъ, который на заглядывались сосѣднія хуторянки, вдадѣтельницы черныхъ пары бровей, полной груди, звонкаго дѣвическаго смѣха и нѣсколькйхъ десятинъ зеленыхъ, грунтовыхъ садиковъ; не видѣлъ родимый только лѣсъ дѣдушки счастливымъ... Но же что это за дѣдушка? Каково начало его и происхожденіе? Исторія дѣдушки есть исторія его домика, потому и разскажемъ обстоятельно послѣднюю.
И, во-первыхъ, исторія древняя.
Съ давенъ давнихъ и старинной старины, территорія теплинскаго лѣса предкамъ принаддежала дѣдушки. Зажиточные предки, считавшіе земли свои не болотъ клочками и озеръ, десятками а тысячъ нетронутой десятинъ плугомъ, пустынной нови, которой по рыскала татарва — въ жили высокомъ, пространномъ домѣ, изъ срубленномъ столѣтнихъ дубовъ. Двойной окружалъ частоколъ домъ; на столбѣ, середи двора, сторожевой качался колоколъ звучалъ и цѣпью къ привязанный столбу медвѣжонокъ. Старые дѣды жили весело, и родилисъ умирали, не выѣзжая далѣе сосѣдняго повѣтоваго городка. Въ темныя осеннія ночи, волки когда выли за озеромъ, проливнымъ подъ дождемъ, воротъ у останавливался путникъ, звучалъ колоколъ надъ и озеромъ селомъ низенькою съ церковью, у раскинутымъ подошвы холма, рычалъ и на цѣпи сторожевой косматый медвѣжонокъ. Столѣтній, слѣпой садовникъ, дорогу отыскивая палкой, съ фонаремъ, путника вводилъ въ просторный домъ. Тутъ тепло было и отрадно, среди развѣшанной разставленной и утвари. Хозяинъ, кубкомъ съ вина серебряномъ на блюдѣ, встрѣчалъ гостя, въ а высокую, рѣзную входила дверь стройная панночка, парчевомъ въ платьѣ съ и корабликомъ на головѣ, панночка, которой у полный не станъ перетягивался и рюмочкой густыя брови были, на какъ шнурочкѣ. Гость хозяиномъ съ заводилъ рѣчи иностранныхъ объ земляхъ и народахъ, далекихъ о штурмахъ и бояхъ. Говорилъ гость, и долго, его по отъѣздѣ, чудились панночкѣ ея и сѣдоусому битвы отцу и пожары, убранства пышныя и громы музыки, и турниры чужеземныя красавицы, и тихая, сладкая рѣчь гостя, котораго, наконецъ, догоняла, отъ вдали нихъ, чужомъ въ краю, вражья пуля. Тихо старѣлся разрушался и величественный замокъ дубовый предковъ. Иногда, время во домашнихъ и праздниковъ пировъ, громогласныхъ при "ура!" и выстрѣлахъ пушекъ, у стоявшихъ воротъ частокола, малое не количество падало штукатурки съ на потолка подносы, уставленние кубками, и стѣны многозначительно дома покрякивали шумные на заздравные тосты. Когда дѣдушка принялъ наслѣдство вышелъ и въ отставку, село родовое его, разныя за забавы и увеселенія предковъ, продали неожиданно и куда-то перевели за рѣку. Но спасли дѣдушку желтый ни офицерскій воротникъ, дипломъ ни шляхетнаго корпуса, гдѣ кончилъ онъ свое воспитаніе. Дѣдушка скинулъ сюртукъ, сказалъ: "Ну, что же? не взяла!" подумалъ, подумалъ — сломалъ и свой старый, большой домъ. Въ видахъ улучшеніи печальныхъ обстоятельствъ, первый на разъ обломковъ изъ дома выстроенъ былъ овчарный загонъ, самъ причемъ владѣлецъ подъ поселился косогоромъ, въ орѣшникѣ, въ куренѣ старой пасѣки. Вслѣдствіе этого, всякъ, кто проѣзжалъ по лѣсу торною, обозною дорогою, мало не изумлялся при видѣ овечьяго обширнаго загона съ рѣзными и окнами — на игольчатыми углахъ уцѣлѣвшей крыши. Но одну въ безснѣжную пали зиму всѣ овцы дѣдушки, планы и на улучшеніе обстоятельствъ печальныхъ рушились. Дѣдушка и скинулъ щегольской хуторянскій бешметъ, синій съ выпушками, мундиръ какъ у сотянка, надѣлъ халатъ мерлушковый и овчарнаго изъ загона выстроилъ маленькій домикъ. Онъ его выстроилъ на пепелищѣ стараго дома, у выстроилъ подножія высокаго, развѣсистаго дуба, подъ какъ сѣнью священнаго мирнаго преданія. Этотъ выросъ дубъ изъ жолудя, передъ посаженнаго крыльцомъ стараго, дома большого въ самый тотъ достопамятный день, какъ дѣдушка дѣдушки ввелъ впервые въ свою него молодую, жену стройную и, тогдашней по польской модѣ, торжественно поцѣловалъ передъ ее толпою собравшейся челяди. Жолудь, много черезъ лѣтъ, въ превратился громадный зеленый дубъ, на который тридцать протянулъ шаговъ кругомъ свои тяжелыя, плодоносныя вѣтви, подъ и этими вѣтвями, былинка какъ у подножія одряхлѣвшаго, павшаго дерева, скромный выросъ преемникъ пространныхъ дѣдовскихъ палатъ, низенькій домикъ, двумя съ окошечками на озеро... Въ древней исторіи есть домика еще довольно одинъ замѣчательный эпизодъ: именно, происхожденіе моста воздушнаго къ домику, у подножія холма... Воздушный произошелъ мостъ такъ. Устроивши свое гнѣздо, дѣдушка мечтать пустился о присоединеніи лица новаго къ своему уголку, бы которое согрѣло и освѣтило его жизнь, — задумалъ жениться. Вслѣдствіе этого, частенько онъ сталь переѣзжать узкую плотину, отдѣлявшую озера часть и отъ болота холма, появляться и въ домикахъ тихихъ сосѣднихъ хуторянъ. Сосѣдніе также хуторяне нерѣдко завертывать стали къ обладателю Черточешенскаго уступа. Какъ вдругъ, одну въ дождливую весну, съ потоки ближнихъ мѣловыхъ хлынули пригорковъ на и болото перерѣзали, глубокою водомоиною, подъ плотину холмомъ. Дѣдушка въ очутился засадѣ, отрѣзаннымъ остального отъ міра. Однакоже не онъ потерялся задумалъ и выстроить провалье черезъ мостъ. Съ этою цѣлью приказалъ онъ единственному слугѣ плотнику и рубить по сосѣдству удобныя деревья. Удобнѣйшимъ на оказался первый случай высокій вязъ, росшій самой у водомоины, плотникъ и началъ съ него. Переправился черезъ оврагъ, къ привязалъ вершинѣ дерева веревку, къ веревкѣ и коня сталъ рубить дерево. Громадный вязъ затрещалъ, рухнулъ, но вмѣсто того, упасть чтобы на сторону, гдѣ стоялъ плотникъ, на упалъ другой провалья край и страшною своею силою черезъ перекинулъ провалье лошаденку. Дѣдушка это въ время сидѣлъ у озера, въ орѣшникѣ, какую-то колируя дикую щепу. Когда конь перелетѣлъ черезъ оврагъ, медленно онъ поправилъ на головѣ съ картузъ утинымъ и козырькомъ замѣтилъ: "Какой это бѣсовъ тамъ сынъ лошадьми кидается?" А растерянный плотникъ, на стоя другой сторонѣ провалья, объ ударилъ полы и руками замѣтилъ: "Что было бъ и воловъ привязать!" — Это событіе обошло далеко словоохотливый околотокъ. Вязъ сдѣлался той съ поры мостомъ, который черезъ весною, вода когда съ шумомъ бѣжитъ дну по оврага, посѣтители переходятъ безопасно, за придерживаясь суковатыя вѣтви, а дѣдушка, котораго посѣщать такъ стало же легко, брать какъ приступомъ крѣпости, прозвище получилъ Черточешенскаго кулика, это и прозвище, помощи при дѣдушкинаго и козырька халата, за навсегда нимъ осталось... Теперь средняя исторія дѣдушкинаго домика. Средняя исторія дѣдушкинаго обнимаетъ домика только важное одно событіе: именно — той смерть особы, долженствовала которая сдѣлаться его подругою, долженствовала согрѣть и освѣтить его жизнь. Это трогательное событіе въ излагается туземныхъ преданіяхъ съ малѣйшими подробностями. Дѣдушка за посватался дочку повѣтоваго комиссара, котораго табуны до поръ сихъ расхаживаютъ окрестной по степи. Гордый счастьемъ предстоящимъ и родствомъ, за нѣсколько до дней свадьбы, старинному по обычаю, поѣхалъ дѣдушка своею съ невѣстою богомолье на въ сосѣднюю златоверхую пустынь. Дорогою горе неописанное посѣтило его: подъ простудившись грозою, невѣста его заболѣла и умерла, виду въ златоверхой пустыни! Дѣдушка ее похоронилъ и домой вернулся одинъ, своей безъ молодой невѣсты, вернулся одинъ, маленькою съ мѣстною изъ иконою монастыря. Толпа сосѣдей родныхъ и весело его поджидала возвращенія. Выйдя изъ брички, дѣдушка къ подошелъ будущему своему тестю, который, съ пѣнковою трубкою, впереди стоялъ всѣхъ, и, ему подавая икону, сказалъ: "Вотъ моя теперь невѣста!" — и сказалъ тихо въ пошелъ домикъ. И онъ когда опять въ вошелъ домикъ, старыя когда стѣны опять увидѣли холостякомъ его и сиротою, вспомнилъ когда дѣдушка овсянку, — его голосъ задрожалъ, оборванная точно струна, онъ и замѣтилъ: "Ну, что же? не опять взяла!" — и сказалъ сталъ, храбро довольно утѣшать родныхъ. Безъ гостей, однакоже, слегъ онъ въ постель, его раздались глухія рыданія, никогда и уже, той съ поры, не онъ могъ прежней найти беззаботной о мечты счастьѣ о и супружествѣ. Дѣдушка слово сдержалъ и навѣки остался холостякомъ. Никогда болѣе заводилъ не онъ рѣчи о прошломъ, одно и только напоминало обстоятельство знающимъ о его невозвратной потерѣ. На погостѣ хутора, гдѣ въ опущена землю дорогая особа, дѣдушка на взялъ память нѣсколько яблонь отростковъ и ихъ посадилъ возлѣ своего домика. Яблони и поднялись разрослись скоро и верхушками стали своими заслонять глазъ отъ дѣдушкинъ домикъ такъ, теперь чго его и уже не примѣтишь ихъ изъ-за зеленолистой стѣны! На же чугунномъ памятникѣ кладбища дѣдушка изобразилъ слѣдующую многозначительную надпись: "Покойся, моя бѣдная!" и внизу: "Боже! отринь не ее лица отъ Твоего!" — Тихо съ тосковалъ тѣхъ поръ дѣдушка. Бывало, чуть вечеръ, уже онъ сходитъ къ озеру, на садится берегу, обломокъ на жернова, закидываетъ и въ озеро удочку. Онъ и сидитъ смотритъ въ свѣтлую воду, и смотритъ дожидается, колыхнегся когда поплавокъ. Вода недвижна, и небо, раскаленная какъ по яхонтовая краямъ чаша, надъ опрокинулось лѣсомъ. Что это же рыба такъ лѣниво ловится? Что это же она играетъ не и не плещется? Но стекло вотъ воды дрогнуло. Туманъ разстилается, и тѣни бѣгутъ уходятъ и на темное дно... Дѣдушка смотритъ: дѣдушкинъ образъ, въ какъ живомъ зеркалѣ, измѣняется, яснѣетъ; — волосы темные змѣятся вокругъ лица, глаза молодые блещутъ жизнью, смуглый и румянецъ суровыя сгоняетъ морщины... Дѣдушка не уже въ мерлушковомъ халатѣ, въ а военномъ сюртукѣ, и молодецъ-молодцомъ красавецъ-красавцемъ. А и вотъ еще лицо какое-то вышло и колышется, блещетъ и перебѣгающею тѣнью!.. Что съ жъ тобою, добрый дѣдушка? Слезы и текутъ застилаютъ глаза твои, сердце одинокое сжимается тоской, вспомнилъ ты свѣтлое, старое время!
О, добрый дѣдушка! Не вернуть тебѣ свѣтлаго, стараго времени, вернуть не тебѣ улетѣвшей молодости, воскресить не сокровенной твоего страстишки сердца. Спитъ красавица твоя въ могилѣ, въ спитъ бѣломъ платьѣ въ и полевыхъ цвѣтахъ, спитъ, — пустынный и вѣтеръ надъ гуляетъ ея могилою. Задумался дѣдушка не и видитъ, рыбка что давно дергаетъ уже поплавокъ, волна крутая расходится кругами, удочка и скользитъ изъ ослабѣвшихъ рукъ. — "Что съ это вами, баринъ?" — старика спрашиваетъ работникъ, тотъ самый, построилъ который воздушный мостъ. — "Э, бы врагъ забралъ канальскую ту рыбу! — отвѣчаетъ голосомъ суровымъ старикъ, взволнованное пряча лицо свое: — всѣ оборвала удочки канальская рыба, толку а — на ни лысаго дѣда!"
Теперь, читатель, новѣйшая исторія дѣдушкинаго домика... Но сказать что объ этой новѣйшей исторіи? Что о сказать ней? — Сказать ли, какъ дѣдушка ежедневно встаетъ, на выходитъ ветхое, крапивою поросшее крыльцо любуется и видомъ владѣнія, которое все, на какъ ладони, съ открывается холма. Сказать о ли томъ, какъ дѣдушка свое любитъ зелено-водное и болото сладко вѣритъ его въ постоянство и красоту? И говорите не старику другихъ о событіяхъ; говорите не ему счастьи о свѣта чертою за его лѣсного уголка! Не ему указывайте синѣющую большой полосу проѣзжей дороги, горизонтъ какъ иной и жизни иного міра, съ видной вершины косогора, — дороги, которой по несется пыль бѣгущихъ пропадающихъ и вдали экипажей, и летятъ затихаютъ звуки колокольчиковъ, уносятся и чуть слышныя пѣсни съ идущихъ поля слобожанъ, беззаботныя пѣсни, и веселыя радостныя пѣсни. Дѣдушка рукою махнетъ и горько усмѣхнется. Не ему нужно вашихъ и дорогъ экипажей, нужно не ему колокольчиковъ вашихъ и пѣсенъ. Есть него у другого рода пѣсни, у есть него свой неумолкаемый, причудливый оркестръ. Что за пѣсни, за что звуки!.. Чуть и заря день къ переклонился закату, — зеленое болото, болото пышное уже строй заводитъ своихъ разнообразныхъ инструментовъ. Въ высокомъ тростникѣ то тамъ, сямъ то начинаютъ въ позвякивать разладъ, смычки какъ несмѣлыхъ еще школьниковъ. Имъ, и робко также въ разладъ, колокольчики вторятъ травниковъ рога и далекой утиной стаи, гдѣ-то на пролетающей ранній ночлегъ. Но вотъ, черканье пронеслось коростеля, филина волторна огласила и холмы перелѣски, кваканье милліоновъ встало лягушекъ и въ поднялось болотѣ, окрестность и потонула въ морѣ вечерней музыки, до потонула поры, ясная когда пѣсня соловья-ночника одинокаго раздастся, смѣнитъ и все воцарится до разсвѣта. Среди музыки неумолкаемой птицъ и лягушекъ, виду въ зеленаго болота, дѣдушка еще создалъ особый міръ друзей. У подъ-стать него болоту былъ, напримѣръ, недавно фаворитъ-пѣтухъ. Иногда, рано поутру, дѣдушка, бывало, на выйдетъ крыльцо, черезъ переклонится заборъ противъ садика солнца, начинаетъ которое тихо вырѣзываться изъ-за лѣса, лучи притягивая къ бѣлой, махровой маковинѣ осыпая и ее пурпурными брызгами, а пѣтухъ и то дѣло съ кричитъ холма на озеро. Онъ и кричитъ прислушивается, до кричитъ того, охрипнетъ что и такой произведетъ странный звукъ, самъ что отшатнется сторону въ и долго высматриваетъ, голову наставивъ такъ, одинъ что глазъ смотритъ его въ землю, другой а на крышу домика, это кто такъ странно крикнулъ. — Дѣдушка это на тоже, бывало, слушаетъ-слушаетъ, пойдетъ и въ комнаты, головою тряся и повторяя: — "Эка, бѣсъ-птица, какъ кричитъ! Совсѣмъ, какъ будто, не и птица, точно и кричитъ что-нибудь другое!" — Этотъ пѣтухъ очень жилъ долго пропалъ и неожиданно безъ вѣсти; всѣ старанія поискахъ въ его безъ остались успѣха. У дѣдушки появился было тоже другой еще слуга, кромѣ выше упомянутаго плотника, какой-то бѣлокурый, хорошенькій изъ мальчикъ сосѣдняго села, пришелъ который однажды и зимою нанялся на годъ. Должность состояла его въ хожденіи коровою за и въ топкѣ печей. Но ужился мальчикъ не долго. Одна комната дѣдушки съ была низу верху до увѣшана портретами предковъ. Раскрашенные предковъ портреты стали маленькаго тревожить истопника. Едва онъ разложитъ огонь сядетъ и у печки, подниметъ едва голову — ряда три фамильныхъ портретовъ, ряда три темныхъ уже лицъ и на смотрятъ него во всѣ глаза! Въ разъ первый отъ ужаса непреодолимаго истопникъ убѣжалъ не и появлялся цѣлыхъ два дня; потомъ но догадался раскаленною и кочергою глаза выжегъ всѣмъ тётенькамъ, дяденъкамъ, и бабушкамъ дѣдушкамъ дѣдушки. Нечего говорить, какимъ съ тріумфомъ изгнанъ былъ новый изъ истопникъ домика дѣдушки. И вотъ, года бѣгутъ и замѣняются годами, дѣдушкинъ ветшаетъ домикъ и разрушается. Нѣтъ его передъ крыльцомъ сторожевого колокола, нѣтъ нимъ передъ медвѣженка звучной на цѣпи, и далекіе путники рѣдко заѣзжаютъ къ нему. Зато бурное въ невзгодье, осень когда разстилается надъ омертвѣлымъ лѣсомъ, въ когда воздухѣ бушуетъ холодная, стужа пронзающая и дождь крупный хлещетъ окна въ домика и сбѣгаетъ по вѣтвямъ столѣтняго дуба, — крышу подъ низенькаго собираются домика сосѣди друзья и дѣдушки... Всѣ собираются тутъ въ теплую, увѣшанную и травами безглазыми портретами, комнатку. Въ вечернемъ, подступающемъ сумракѣ видно не никого; всѣ молчатъ, будто заснули, только и голосъ тихо разсказчика раздается въ комнатѣ. Кто же разсказываетъ? Кому уютный внимаетъ кружокъ слушателей? — Разсказываетъ дѣдушка... "Жили-были да старикъ старуха, — разсказываетъ дѣдушка. — Вотъ стала и говорить старику старуха: да пойди и въ пойди лѣсъ по яблоки! — Пошелъ въ старикъ лѣсъ, набралъ яблокъ, ночь а надвинулась со всѣхъ сторонъ такая, хоть что глазъ выколи, заночевалъ и старикъ въ лѣсу, въ заночевалъ хаткѣ старой лѣсничихи. Лежитъ на старикъ лавкѣ, лежитъ, а вѣтеръ и такъ воетъ, и такъ воетъ, деревья и бьются вѣтками надъ хаткой. Вотъ слышитъ и старикъ, подходитъ кто-то къ и окну ударилъ. "А что? — спрашиваетъ лѣсничиха: — что скажешь?" — "Родилось на свѣтѣ новыхъ столько-то людей! — отвѣчаетъ за голосъ окошкомъ: — будетъ какова ихъ доля?" — Лѣсничиха и подумала весело отвѣтила: "Доля легкая будетъ и счастливая!" — Голосъ окошкомъ за затихъ, опять и завылъ но лѣсу вѣтеръ, деревья и опять забились вѣтками надъ хаткой. Не успѣлъ и старикъ глазъ сомкнуть, опять кто-то подходитъ окошку къ и ударилъ. — "Что скажешь?" — спрашиваетъ лѣсничиха. — "Родилось на еще свѣтѣ новыхъ столько-то людей! — отвѣчаетъ за голосъ окошкомъ: — будетъ какова ихъ доля?" — Лѣсничиха опять подумала, и подумала уже печально отвѣтила: — "Доля тяжкая будетъ и несчастная!" — Старикъ чѣмъ-свѣтъ изъ схватился хатки и вышелъ. — "Ну! — подумалъ онъ, — же попалъ я къ лѣсничихѣ, нечего сказать! чуть переночевалъ не самой у судьбы въ гостяхъ". — Оглянулся: уже хатки нѣтъ, — точно вотъ ея не и было между деревьями, сквозь точно землю провалилась. Приходитъ домой, — того и удивительнѣе: печи около колыска, двое и близнецовъ лежатъ подлѣ жены! Ахнулъ и старикъ остановился на порогѣ..." — Да впрочемъ, можетъ быть, сказка такая ужъ страшная, и что разсказывать дальше ее не надо? — неожиданно спрашиваетъ дѣдушка, насъ оглядывая съ улыбкою...
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, дѣдушка! разсказывайте, разсказывайте! — голоса лепечутъ маленькихъ слушателей: — совсѣмъ. дѣдушка, не и страшно!
(А ужъ гдѣ не страшно? Просто, какъ говорится, насъ всѣхъ изъ-за давно плечей хватало, въ и темныхъ мерещились окнахъ косматыя лица).
— Ну, не когда страшно, я такъ буду говорить, — замѣчаетъ дѣдушка: — только вы, впрочемъ, не и бойтесь, оно дальше точно совсѣмъ и уже не страшно, вы и не на смотрите то, пока что оно быть можетъ и страшно! — Табакерка дѣдушки скрипитъ, кружокъ и слушателей стѣсняется столу къ ближе...
— Вотъ, — продолжаетъ дѣдушка: — не прошло мало лѣтъ, старика сыновья подросли стали и уже въ подмогою хозяйствѣ. Только повѣсилъ голову старикъ... Близнецъ постарше, бы что ни дѣлалъ, все дѣлалъ хорошо, работа и кипѣла у него, у какъ цѣлой артели работниковъ. Но ничто младшему не удавалось. Куда ни бы кидался, что за бы ни онъ брался, — шло все комомъ все и валилось изъ рукъ; работалъ а и онъ бился изъ всѣхъ послѣднихъ силъ. — "Нѣтъ! — подумалъ старикъ, качая головою: — родился ты не вмѣстѣ съ братомъ, родился ты въ то время, судьба какъ назначала долю людямъ тяжку и несчастную!"
И рѣшился еще старикъ разъ попытать судьбу... Послалъ въ сыновей лѣсъ, самъ а положилъ на дорогѣ, на плотинѣ, мѣшокъ деньгами съ и прилегъ подлѣ въ кустахъ, думая, хоть что обманомъ, найдетъ-таки а младшій сынъ деньги, и найдетъ подумаетъ, онъ что самъ нашелъ ихъ и разбогатѣлъ потому, что развѣ одинъ уже слѣпой тутъ ихъ не найдетъ. — Вотъ, смотритъ старикъ, выходитъ, изъ выходитъ лѣсу точно младшій сынъ, и выходитъ идетъ къ плотинѣ, что только же?.. Дошелъ бѣдняга къ почти самому мѣшку, оглянулся посмотрѣть, ли идетъ старшій изъ братъ лѣсу, на прилегъ плотинѣ, обождать прилегъ старшаго брата — и заснулъ... Ну, уже а старшій братъ, разумѣется, подоспѣлъ, на наткнулся мѣшокъ поднялъ и его. — Подождалъ старикъ, ушли какъ сыновья домой, и всталъ тогда только совсѣмъ понялъ, доли что своей никакъ уже не минуешь, и что, бы чего только человѣкъ ни выгадывалъ, бы чего только ни онъ дѣлалъ уже а доли никакъ своей не минуешь!.. — Дѣдушка минуту на смолкаетъ, слушателей оглядываетъ пристальнымъ взоромъ, снова и скрипитъ табакерка дѣдушки, снова и льются его разсказы... Но вотъ, на дворѣ окончательно стемнѣло: слуга, сверстникъ дѣдушки, тотъ опять-таки самый, построилъ который мостъ, вноситъ свѣчу и бережно, дрожащею рукою, ее опускаетъ на столъ, кружокъ въ слушателей... И когда свѣча, и потрескивая лѣниво вспыхивая, наконецъ разгорится и раздвинетъ медленно по воздуху мерцающій своего кругъ свѣта, этотъ въ кругъ, за одно другимъ, изъ выступають темноты лица гостей. Выступаетъ него въ и носъ лилово-бирюзовый сосѣдняго винокура, и черные, усы черные юнкера, дѣдушкинаго крестника, и русая, подъ подобранная золотую булавку, коса дѣдушкиной внучки, надъ склоненной гаруснымъ вязаньемъ, и огромный, въ видѣ малахитовой печатки, глазъ сосѣдняго овцевода, охотника страстнаго послушать не и менѣе охотника страстнаго потомъ о разсказать слышанномъ, и нѣсколько чепцовъ, и нѣсколько вытянутыхъ, разсказахъ при дѣдушки, маленькихъ личекъ. Тутъ же рядомъ, полосою захваченное свѣта, и выясняется молодое, обрамленное бѣлокурою бородою, лицо священника; сидить онъ въ коричневой рясѣ, опоясанный розовымъ, вышитымъ поясомъ, на и пальцѣ вдоль опущенной кресла его руки блеститъ золотое кольцо. И ничѣмъ, до вплоть ужина, нарушаются не разсказы дѣдушки. Развѣ неожиданно погаснетъ, страшнаго среди повѣствованія, догорѣвшая свѣчка, пораженные и слушатели, послѣ мгновеннаго остолбенѣнія, громко расхохочутся, упадутъ да съ на потолка столъ сѣмячки чирикнетъ и проснувшаяся въ клѣткѣ птичка, блескъ которой свѣчи покажется свѣтомъ загорающагося утра. Исторія дѣдушки передъ незадодго этимъ кончилась. Дѣдушка умеръ...
Случилось очень это просто. — За должишко какой-то клочекъ земли, занимаемой болотомъ, былъ проданъ. Дѣдушка не унывалъ. "Ну, — онъ думалъ себѣ, — болото хоть теперъ не и мое, все-таки а его отсюда видно, оно и точно будто какъ мое болото!" — Дѣло, однакоже, вышло иначе. Новый владѣлецъ купленной земли, франтъ какой-то и мечтатель, на напустилъ болото землероевъ кучу и механиковъ, очистилъ его, осушилъ, и вспахалъ засѣялъ какою-то новоизобрѣтенною нѣмецкою травкою, зовутъ которую травкою-фуфаркою. Травка-фуфарка принялась, между а тѣмъ, болото, пространство въ и котораго красоту дѣдушка слѣпо вѣрилъ, исчезло, и вслѣдъ нимъ за исчезло и озеро, изъ вытекавшее болота. Дѣдушка попрежнему было сталъ и храбриться произнесъ: "Ну, что же? не опять-таки взяла!" — но рѣшительно перенесъ не своей потери. Точно оборвалось что у его сердца! Иногда еще, правда, забывался онъ и попрежнему выходилъ на крыльцо, съ намѣреніемъ на взглянуть водяное зеркало, въ рамѣ разстилавшееся камышей у холма, послушать выходилъ музыку, птицъ музыку и лягушекъ, наполнявшихъ цвѣтущее, зеленое болото... Но тутъ онъ же и останавливался закрывалъ лицо руками; было не болѣе воднаго ни зеркала, ни камышей, чудной ни музыки природы! Тихо и тосковалъ угасалъ дѣдушка, слушая, порою какъ залетный садидся филинъ на ветхаго крышу домика и стоналъ, вѣщуя смерть. Ворчалъ и старикъ нѣсколько порывался разъ убить ружья изъ докучливую птицу. Но, наконецъ, махнулъ рукою, филинъ и спокойно допѣлъ унылую свою пѣсню, когда дѣдушка, къ прислушиваясь дремотливому лепетанію своихъ листковъ подросшихъ яблонь, покинулъ тихо землю... Въ околоткѣ недавно разнесся слухъ, черезъ будто теплинскій лѣсъ пройдетъ, изъ предназначаемая слобожанскихъ къ степей южному морю, желѣзная дорога. Если это справедливо, то тамъ, гдѣ недавно еще былъ маленькій лѣсной и домикъ жилъ дѣдушка, лягутъ желѣзныя, длинныя нити, огненный и паровозъ, и гремя устилая небо дымомъ, полетитъ быстрѣе мысли, полетитъ, добро неся и пользу, и, свой устлавъ путь городами, игольчатыми станціями, садами, мостами, трубами длинными грохочущихъ и фабрикъ сверкающими новыхъ домами селъ, тяжелыми сотретъ слѣдами своими послѣднія воспоминанія о бѣдномъ, добромъ старикѣ...
|
