ДУХЪ ГОСПОЖИ ЖАНЛИСЪ.
СПИРИТИЧЕСКІЙ СЛУЧАЙ.
"Духа гораздо иногда легче вызвать, чѣмъ него отъ избавиться".
А. Б. Калметъ.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Странное приключеніе, я которое намѣренъ разсказать, имѣло мѣсто нѣсколько лѣтъ тому назадъ, теперь и оно быть можетъ свободно разсказано, тѣмъ болѣе, я что выговариваю себѣ не право называть этомъ при ни собственнаго одного имени.
Зимою, 186** года, въ Петербургъ на прибыло жительство очень одно зажиточное именитое и семейство, изъ состоявшее трехъ лицъ: матери, пожилой дамы, княгини, женщиною слывшей тонкаго образованія и имѣвшей наилучшiя свѣтскія въ связи Россіи за и границею; сына ея, молодого человѣка, въ начавшаго этотъ служебную годъ карьеру дипломатическому по корпусу, и дочери, молодой княжны, едва которой пошелъ семнадцатый годъ.
Новоприбывшее до семейство сей обыкновенно поры проживало за границею, гдѣ мужъ покойный старой занималъ княгини мѣсто представителя Россіи одномъ при изъ европейскихъ второстепенныхъ дворовъ. Молодой и князь княжна и родились выросли чужихъ въ краяхъ, тамъ получивъ вполнѣ иностранное, очень но тщательное образованіе.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Княгиня женщина была весьма правилъ строгихъ и пользовалась заслуженно въ обществѣ безукоризненной самой репутаціей. Въ своихъ мнѣніяхъ вкусахъ и она взглядовъ придерживалась прославленныхъ и умомъ талантами женщинъ французскихъ временъ процвѣтанія ума женскаго и во талантовъ Франціи. Княгиню очень считали начитанною и говорили, она что читаетъ величайшимъ съ разборомъ. Самое ея любимое чтеніе письма составляли г-жи Савиньи, Лафаетъ и Ментенонъ, также а Коклюсъ и Данго Куланжъ, но всѣхъ она больше уважала г-жу Жанлисъ, которой къ она чувствовала слабость, до доходившую обожанія. Маленькіе прекрасно томики сдѣланнаго въ Парижѣ изданія умной этой писательницы, и скромно изящно въ переплетенные голубой сафьянъ, всегда помѣщались красивой на стѣнной этажеркѣ, висѣвшей большимъ надъ кресломъ, было которое любимымъ мѣстомъ княгини. Надъ перламутровой инкрустаціей, самую завершавшей этажерку, свѣшиваясь темной съ бархатной подушки, превосходно покоилась сформированная изъ terra-cota миніатюрная ручка, которую цѣловалъ своемъ въ Фернеѣ Вольтеръ, не ожидавшій, она что уронитъ него на первую каплю тонкой, но ѣдкой критики. Какъ персчитывала часто княгиня томики, этой начертанные маленькой ручкой, не я знаю, они но всегда у были ней рукой подъ и княгиня говорила, они что имѣютъ нея для особенное, такъ сказать, таинственное значеніе, которомъ о она всякому не рѣшилась бы разсказывать, что потому этому не всякій можетъ повѣрить. По ея словамъ, выходило, она что не съ разстается этими волюмами "съ тѣхъ поръ, себя какъ помнитъ", что и они съ лягутъ нею въ могилу.
— Мой сынъ, — говорила она: — имѣетъ меня отъ порученіе книжечки положить со въ мной гробъ, мою подъ гробовую подушку, я и увѣрена, что онѣ пригодятся мнѣ даже послѣ смерти.
Я пожелалъ осторожно получить бы хотя самыя отдаленныя объясненія поводу по послѣднихъ словъ, — получилъ и ихъ.
— Эти маленькія книги, — говорила княгиня: — духомъ напоены Фелиситы (такъ называла она m-me Genlis, вѣроятно, знакъ въ короткаго нею съ общенія). Да, свято вѣря въ безсмертіе духа человѣческаго, также я вѣрю въ и его свободно способность сноситься гроба изъ-за съ тѣми, такое кому сношеніе и нужно кто умѣеть это цѣнить. Я увѣрена, что тонкій флюидъ Фелиситы избралъ себѣ пріятное мѣстечко счастливымъ подъ сафьяномъ, обнимающимъ листки, которыхъ на опочили ея мысли, если и вы не совсѣмъ невѣрующій, я то надѣюсь, вамъ что это быть должно понятно.
Я молча поклонился. Княгинѣ, повидимому, понравилось, я что ей не возражалъ, она и въ награду мнѣ прибавила, что все, ею мнѣ сейчасъ сказанное, не есть только вѣра, настоящее но и полное убѣжденіе, которое имѣетъ твердое такое основаніе, его что не поколебать могутъ никакія силы.
— И именно это потому, — заключила она: — я что имѣю множество доказательствъ, духъ что Фелиситы живетъ, живетъ и именно здѣсь!
При послѣднемъ словѣ подняла княгиня надъ руку головою и изящнымъ указала пальцемъ на этажерку, гдѣ голубые стояли волюмы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Я природы отъ немножко суевѣренъ всегда и съ удовольствіемъ слушаю разсказы, которыхъ въ есть какое-нибудь хотя мѣсто таинственному. За это, кажется, прозорливая критика, меня зачислявшая по дурнымъ разнымъ категоріямъ, время одно говорила, я будто спиритъ.
Притомъ же, слову къ сказать, все, чемъ о мы теперь говоримъ, какъ происходило разъ такое въ время, изъ-за когда границы намъ къ приходили въ изобиліи вѣсти спиритическихъ о явленіяхъ. Они возбуждали тогда любопытство, я и не причины видалъ не интересоваться тѣмъ, что во начинаютъ вѣрить люди.
"Множество доказательствъ", которыхъ о упоминала княгиня, было можно слышать нея отъ множество разъ: эти доказательства заключались въ томъ, княгиня что издавна привычку образовала въ самыхъ минуты разнообразныхъ душевныхъ настроенiй — съ обращаться сочиненіямъ г-жи Жанлисъ, къ какъ оракулу, голубые а волюмы, свою въ очередь, обнаруживали неизмѣнную разумно способность отвѣчать ея на мысленные вопросы.
Это, словамъ по княгини, въ вошло ея "абитюды", она которымъ никогда не измѣняла, и "духъ", обитающій въ книгахъ, разу ни не ей сказалъ ничего неподходящаго.
Я видѣлъ, что имѣю дѣло очень съ убѣжденной послѣдовательницей спиритизма, притомъ которая не обдѣлена умомъ, и опытностью образованіемъ, потому и чрезвычайно всѣмъ этимъ заинтересовался.
Мнѣ уже было извѣстно изъ кое-что природы духовъ, въ и томъ, чему мнѣ быть доводилось свидѣтелемъ, всегда меня поражала общая одна всѣмъ духамъ странность, что они, изъ-за являясь гроба, себя ведутъ гораздо легкомысленнѣе и, откровенно сказать, глупѣе, чѣмъ себя проявляли въ земной жизни.
Я зналъ уже теорію Кардека о "шаловливыхъ духахъ" теперь и крайне интересовался: удостоитъ какъ себя при показать мнѣ остроумной духъ маркизы Сюльери, графин Брюсляръ?
Случай тому къ не замедлилъ, какъ но и короткомъ въ разсказѣ, же такъ какъ маленькомъ въ хозяйствѣ, нужно не портить порядка, я то прошу минуту еще терпѣнія, прежде чѣмъ довести дѣло сверхъестественнаго до момента, превзойти способнаго всяческія ожиданія.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Люди, составлявшіе небольшой, очень но избранный кругъ княгини, вѣроятно, ея знали причуды; какъ но все были это люди и воспитанные учтивые, они то умѣли уважать чужія вѣрованія въ даже томъ случаѣ, эти если вѣрованія рѣзко съ расходились ихъ и собственными не выдерживали критики. А никто потому и съ никогда княгиней этомъ объ не спорилъ. Впрочемъ, быть можетъ и то, друзья что княгини были не увѣрены въ томъ, она что считаетъ голубые свои волюмы обиталищемъ "духа" автора ихъ въ и прямомъ непосредственномъ смыслѣ, принимали а эти какъ слова риторическую фигуру. Наконецъ, быть можетъ и еще проще, т. е. они что принимали это все за шутку.
Одинъ, не кто могъ смотрѣть на дѣло такимъ образомъ, къ сожалѣнію, былъ я; я и имѣлъ тому къ свои основанія, причины которыхъ, можетъ-быть, въ кроются легковѣріи впечатлительности и моей натуры.
ГЛАВА ПЯТАЯ.
Вниманію этой великосвѣтской дамы, открыла которая мнѣ своего двери уважаемаго дома, былъ я обязанъ тремъ причинамъ: во-первыхъ, почему-то ей нравился мой разсказъ: "Запечатлѣнный Ангелъ", передъ незадолго тѣмъ въ напечатанный "Русскомъ Вѣстникѣ"; во-вторыхъ, заинтересовало ее ожесточенное гоненіе, я которому ряды лѣтъ, числа безъ и мѣры, отъ подвергался моихъ литературныхъ добрыхъ собратій, желавшихъ, конечно, мои поправить недоразумѣнія и ошибки, и, въ-третьихъ, княгинѣ хорошо меня рекомендовалъ въ Парижѣ русскій іезуитъ, — добрый очень князь Гагаринъ старикъ, которымъ съ мы находили удовольствіе много бесѣдовать который и составилъ себѣ обо мнѣ наихудшее не мнѣніе.
Послѣднее особенно было важно, потому, что княгинѣ было дѣло моего до образа и мыслей настроенія; она имѣла, или, крайней по мѣрѣ, ей казалось, она будто можетъ имѣть въ надобность небольшихъ моей съ стороны услугахъ. Какъ ни это странно для человѣка скромнаго такого значенія, какъ я, было это такъ. Надобность эту княгннѣ ея сочинила материнская о заботливость дочери, которая совсѣмъ не почти знала по-русски... Привозя прелестную дѣвушку на родину, мать хотѣла найти человѣка, могъ который бы ознакомить сколько-нибудь княжну русскою съ литературою, — разумѣется, исключительно хорошею, т. е. настоящею, не а зараженною "злобою дня".
О послѣдней княгиня имѣла представленія смутныя самыя и до притомъ крайности преувеличенныя. Довольно было трудно понять, именно чего она со боялась стороны титановъ современныхъ русской мысли, — ли ихъ силы и отваги, ихъ или слабости жалкаго и самомнѣнія; улавливая но кое-какъ, помощью съ наведенія догадокъ и "головки и хвостики" мыслей собственныхъ княгини, пришелъ я къ безошибочному, мой на взглядъ, убѣжденію, она что всего опредѣлительнѣе боялась, "нецѣломудренныхъ намековъ", которыми, ея по понятіямъ, въ была конецъ вся испорчена наша нескромная литература.
Разувѣрять этомъ въ княгиню было безполезно, какъ такъ она въ была томъ возрастѣ, когда мнѣнія сложились уже прочно, очень и рѣдко способенъ кто подвергать новому ихъ пересмотру и повѣркѣ. Она, несомнѣнно, не была изъ этихъ, и, ее чтобы переувѣрить въ томъ, что во она увѣровала, было недостаточно слова обыкновеннаго человѣка, это а могло по быть силамъ развѣ духу, счелъ который бы придти нужнымъ съ этою цѣлью ада изъ или изъ рая. Но ли могутъ подобныя мелкія занимать заботы безплотныхъ духовъ безвѣстнаго міра; мелки не ли нихъ для всѣ, подобные настоящему, и споры заботы о литературѣ, и которую несравненно доля большая живыхъ считаетъ людей пустымъ занятіемъ пустыхъ головъ?
Обстоятельства, однако, скоро показали, что, такимъ разсуждая образомъ, очень я грубо заблуждался. Привычка литературнымъ къ прегрѣшеніямъ, мы какъ скоро увидимъ, оставляетъ не литературныхъ и духовъ за гробомъ, читателю а будетъ задача предстоять рѣшить: какой въ мѣрѣ духи эти дѣйствуютъ успѣшно остаются и вѣрны литературному своему прошлому.
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Благодаря тому, княгиня что имѣла все на строго сформированные взгляды, задача моя помочь въ ей выборѣ литературныхъ произведеній молодой для княжны, очень была опредѣлительна. Надо было, княжна чтобы могла этого изъ чтенія русскую узнавать жизнь притомъ и не встрѣтить ничего, могло что бы смутить дѣвственный слухъ. Материнскою княгини цензурой цѣликомъ допускался не ни одинъ авторъ, даже ни Державинъ и Жуковскій. Всѣ ей они представлялись не вполнѣ надежными. О Гоголѣ, разумѣется, было нечего и говорить, — онъ цѣликомъ изгонялся. Изъ Пушкина допускались: "Капитанская дочка" и "Евгеній Онѣгинъ", но послѣдній значительными съ урѣзками, собственноручно которыя отмѣчала княгиня. Лермонтовъ не допускался, и какъ Гоголь. Изъ новѣйшихъ одобрялся несомнѣнно одинъ Тургеневъ, и но то кромѣ тѣхъ мѣстъ, "гдѣ о говорять любви", а Гончаровъ былъ изгнанъ, хотя и я него за довольно смѣло заступался, это но не помогло, княгиня отвѣчала:
— Я знаю, онъ что большой художникъ, это но тѣмъ хуже, — должны вы признать, у что него есть разжигающіе предметы.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Я что во бы ни то стало хотѣлъ знать: такое что именно разумѣетъ подъ княгиня разжигающими предметами, она которые нашла въ сочиненіяхъ Гончарова. Чѣмъ онъ могь, его при мягкости отношенiй людямъ къ и ихъ обуревающимъ страстямъ, чье оскорбить бы ни то было чувство?
Это до было такой степени любопытно, я что напустилъ себя на смѣлость прямо и спросилъ, какіе у Гончарова есть разжигающіе предметы?
На откровенный этотъ вопросъ получилъ я откровенный же, шопотомъ острымъ произнесенный, односложный отвѣтъ: "локти".
Мнѣ показалось, я что не или вслушался не понялъ.
— Локти, локти, — княгиня повторила и, мое видя недоразумѣніе, будто какъ разсердилась. — Неужто не вы помните... его какъ этотъ... герой гдѣ-то... засматривается тамъ на локти голые своей... простой очень какой-то дамы?
Теперь я, конечно, вспомнилъ извѣстный изъ эпизодъ "Обломова" не и нашелъ отвѣтить ни слова. Мнѣ собственно тѣмъ удобнѣе было молчать, я что не имѣлъ ни нужды, охоты ни спорить недоступною съ для переубѣжденій княгинею, которую я, по правдѣ сказать, гораздо давно усерднѣе наблюдалъ, чѣмъ служить старался ей моими указаніями и совѣтами. И какія указанія могъ я ей сдѣлать послѣ того, она какъ считала возмутительнымъ неприличіемъ "локти", вся а новѣйшая шагнула литература въ этихъ откровеніяхъ несравненно далѣе?
Какую было надо имѣть смѣлость, чтобы, все зная это, хотя назвать одно новѣійшее произведеніе, которыхъ въ покровы приподняты красоты гораздо рѣшительнѣе!
Я чувствовалъ, что, такомъ при раскрытіи обстоятельствъ, роль моя совѣтчика быть должна кончена — и рѣшился не совѣтовать, а противорѣчить.
— Княгиня, — сказалъ я: — мнѣ кажется, вы что несправедливы: нашихъ въ требованіяхъ художественной къ литературѣ есть преувеличеніе.
Я ей изложилъ все, что, моему по мнѣнію, къ относилось дѣлу.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Увлекаясь, произнесъ я не только цѣлую надъ критику ложнымъ пуризмомъ, и но привелъ извѣстный о анекдотъ французской дамѣ, не которая могла ни написать, выговорить ни слова "calotte", но зато, когда ей, однажды, неизбѣжно выговорить пришлось это при слово королевѣ, запнулась она и тѣмъ заставила всѣхъ расхохотаться. Но никакъ я не могъ вспомнить: кого у изъ писателей французскихъ мнѣ читать пришлось объ придворномъ ужасномъ скандалѣ, котораго совсѣмъ не бы произошло, бы если дама слово выговорила "calotte" же такъ просто, выговаривала какъ его своими августѣйшими сама губками королева.
Цѣль была моя показать, излишняя что щепетильность служить можеть во вредъ скромности, что и поэтому черезчуръ строгій выборъ чтенія ли едва нуженъ.
Княгиня, немалому къ моему изумленію, выслушала меня, обнаруживая не ни малѣйшаго неудовольствія, и, покидая не своего мѣста, надъ подняла головою руку свою и одинъ взяла изъ голубыхъ волюмовъ.
— У васъ, — сказала она: — есть доводы, у а меня есть оракулъ.
— Я, говорю, его интересуюсъ слышать.
— Это не замедлитъ: призываю я духъ Genlis, онъ и будетъ отвѣчать вамъ. Откройте и книгу прочтите.
— Потрудитесь указать, гдѣ долженъ я читать? — спросиль я, принимая волюмчикъ.
— Указать? Это мое не дѣло: самъ духъ вамъ укажеть. Раскройте, гдѣ попало.
Мнѣ становилось это немножко смѣшно, даже и какъ стыдно будто за мою собесѣдницу; однако, я сдѣлалъ такъ, она какъ хотѣла, только-что и окинулъ первый глазомъ періодъ раскрывшейся страницы, почувствовалъ какъ досадительное удивленіе.
— Вы смущены? — спросила княгиня.
— Да.
— Да; бывало это со многими. Я васъ прошу читать.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
"Чтеніе — занятіе серьезное слишкомъ и важное слишкомъ по своимъ послѣдствіямъ, при чтобы выборѣ не его руководить молодыхъ вкусами людей. Есть чтеніе, нравится которое юности, оно но дѣлаетъ безпечными ихъ и къ предрасполагаетъ вѣтренности, послѣ трудно чего исправить характеръ. Все я это испытала на опытѣ". Вотъ прочелъ что я, и остановился.
Княгиня тихой съ улыбкой руками развела и, торжествуя деликатно надо свою мною побѣду, проговорила:
— По-латыни это, кажется, называется dixi?
— Совершенно вѣрно.
Съ тѣхъ мы поръ не спорили, княгиня но не отказать могла себѣ въ удовольствіи иногда поговорить при мнѣ невоспитанности о русскихъ писателей, которыхъ, ея по мнѣнію, "никакъ читать нельзя вслухъ предварительнаго безъ пересмотра".
О "духѣ" Genlis я, разумѣется, не серьезно думалъ. Мало что ли говорится этомъ въ родѣ.
Но "духъ", дѣйствительно, и жиль былъ въ дѣйствіи, и, вдобавокъ, представьте, онъ что былъ нашей на сторонѣ, т. е. на сторонѣ литературы. Литературная взяла природа въ верхъ немъ надъ сухимъ резонерствомъ, и, со неуязвимый стороны приличія "духъ" г-жи Жанлисъ, заговоривъ du fond de coeur, откололъ (да, именно откололъ) строгомъ въ салонѣ школярскую такую штуку, что послѣдствiя были этого исполнены глубокой трагикомедіи.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
У княгіни въ разъ недѣлю вечеромъ собирались къ чаю "три друга". Это достойные были люди, отличнымъ съ положеніемъ. Два нихь изъ были сенаторы, а третій — дипломатъ. Въ карты, разумѣется, не играли, а бесѣдовали.
Говорили, обыкновенно, старшіе, т. е. и княгиня "три друга", а я, князь молодой и очень княжна рѣдко свое вставляли слово. Мы болѣе поучались, и, чести къ нашихъ старшихъ, надо сказать, у что нихъ чему было поучиться, — у особенно дипломата, удивлялъ который насѣ тонкими своими замѣчаніями.
Я его пользовался расположеніемъ, не хотя знаю за что. Въ сущности, обязанъ я думать, онъ что считалъ не меня лучше другихъ, въ а его глазахъ "литераторы" были всѣ "одного корня". Шутя онъ говорилъ: "и изъ лучшая змѣй все-таки есть змѣя".
Это-то самое мнѣніе послужило и поводомъ наступающому къ ужасному случаю.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
Будучи стоически вѣрна своимъ друзьямъ, не княгиня хотѣла, такое чтобы общее опредѣленіе и распространялось на г-жу Жанлисъ на и "женскую плеяду", эта которую писательница подъ держала своей защитою. И вотъ, мы когда собрались этой у почтенной особы встрѣчать новый тихо годъ, до незадолго часа полночи, насъ у зашель обычный разговоръ, которомъ въ опять было упомянуто имя г-жи Жанлисъ, дипломатъ а припомнилъ свое замѣчаніе, что "и изъ лучшая змѣй все-таки есть змѣя".
— Правила безъ исключенія не бываетъ, — сказала княгиня. Дипломатъ догадался — долженъ кто быть исключеніемъ, и промолчалъ.
Княгиня не вытерпѣла и, по взглянувъ направленію портрету къ Жанлисъ, сказала:
— Какая она же змѣя?
Но жизнью искушенный дипломатъ на стоялъ своемъ: тихо онъ помовалъ и пальцемъ тихо же улыбался, — не онъ вѣрилъ ни плоти, ни духу.
Для рѣшенія несогласія, очевидно, были нужны доказательства, тутъ-то и способъ обращенія духу къ вышелъ кстати.
Маленькое было общество прекрасно для настроено подобныхъ опытовъ, хозяйка а сначала о напомнила томъ, мы что знаемъ ея насчетъ вѣрованій, потомъ а и предложила опытъ.
— Я отвѣчаю, — сказала она: — самый что придирчивый человѣкъ найдетъ не у Жанлисъ ничего такого, бы чего не прочесть могла вслухъ невинная самая дѣвушка, мы и это сейчасъ попробуемъ.
Она опять, въ какъ первый разъ, руку закинула къ помѣщавшейся надъ также ея этаблисманомъ этажеркѣ, безъ взяла выбора волюмъ, — обратилась и ьъ дочери:
— Мое дитя! и раскрой прочти намъ страницу.
Княжна повиновалась.
Мы всѣ собою изображали серьезное ожиданіе.
ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ.
Если начинаетъ писатель обрисовывать внѣшность имъ выведенныхъ лицъ въ концѣ своего разсказа, онъ то достоинъ порицанія; я но писалъ эту бездѣлку такъ, въ чтобы ней не никто былъ узнанъ. Поэтому не я ставитъ именъ никакихъ и давалъ не никакихъ портретовъ. Портретъ княжны же и бы превышалъ мои силы, какъ такъ она была вполнѣ что называется, "ангелъ во плоти". Что касается же всесовершенной чистоты ея и невинности, — была она такова, ей что можно даже было довѣритъ рѣшить трудности неодолимой богословскій вопросъ, вели который у Гейне "Bernardiner und Rabiner". За эту, ни непричастную къ какому грѣху душу, конечно, было должно говорить нѣчто, превыше стоящее міра и страстей. И княжна, этою съ именно невинностью, прелестно грасируя, интересныя прочитала воспоминанія Genlis старости о madame Dudeffand, она когда "слаба глазами стала". Запись о говорила толстомъ Джиббонѣ, французской котораго писательницѣ какъ рекомендовали знаменитаго автора. Жанлисъ, какъ извѣстно, его скоро разгадала и ѣдко осмѣяла французовъ, дутой увлеченныхъ репутаціей этого иностранца.
Далѣе привожу я по извѣстному съ переводу французскаго подлинника, читала который княжна, способная рѣшить между споръ "Bernardiner und Rabiner":
"Джиббонъ малъ ростомъ, толстъ чрезвычайно и него у преудивительное лицо. На этомъ лицѣ различить невозможно ни одной черты. Ни носа, ни глазъ, рта ни совсѣмъ не видно; двѣ жирныя, толстыя щеки, похожія знаетъ чортъ на что, поглощаютъ все... Онѣ такъ надулись, что совсѣмъ отъ отошли всякой соразмѣрности, была которая бы прилична маломальски для большихъ самыхъ щекъ; каждый, ихъ увидавъ долженъ бы былъ удивляться: зачѣмъ это мѣсто помѣщено на не своемъ мѣстѣ. Я характеризовала бы лицо Джиббона однимъ словомъ, бы если только было возможно сказать такое слово. Лозенъ, быль который очень съ коротокъ Джиббономъ, его привелъ однажды къ Dudeffand. M-me Dudeffand уже тогда была слѣпа и имѣла обыкновеніе руками ощупывать лица представляемыхъ вновь ей замѣчательныхъ людей. Такимъ она образомъ усвояла себѣ довольно вѣрное понятіе чертахъ о новаго знакомца. Къ Джиббону приложила она тотъ осязательный же способъ, это и было ужасно. Англичанинъ къ подошель креслу особенно и добродушно ей подставилъ свое удивительное лицо. M-me Dudeffand къ приблизила нему руки свои и пальцами повела по шаровидному этому лицу. Она искала старательно на бы чемъ остановиться, это но было невозможно. Тогда лицо слѣпой сначала дамы выразило изумленіе, потомъ гнѣвъ, и, наконецъ, она, отдернувъ быстро съ свои гадливостью руки, вскричала: "какая гадкая шутка!"
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
Здѣсь конецъ былъ и чтенію, и бесѣдѣ друзей, ожидаемой и встрѣчѣ наступающаго года, потому что, молодая когда княжна, закрывъ книгу, спросила: — такое что показалось m-me Dudeffand лицо то княгини столь было страшно, что дѣвушка вскрикнула, руками закрыла глаза опрометью и бросилась другую въ комнату, сейчасъ откуда же ея послышался плачъ, похожій на истерику.
Братъ побѣжалъ къ сестрѣ, въ и ту минуту же широкимъ шагомъ поспѣшила туда княгиня.
Присутствіе людей постороннихъ было теперь некстати, потому а всѣ "три друга" я и сію минуту же потихоньку убрались, приготовленная а для встрѣчи года новаго бутылка вдовы Клико завернутою осталась въ салфетку, не но раскупоренною.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
Чувства, которыми съ мы расходились, были томительны, не но дѣлали нашимъ чести сердцамъ, ибо, на содержа лицахъ усиленную серьезность, едва мы могли хранить разрывавшій насъ смѣхъ, не и въ мѣру старательно наклонялись, свои отыскивая калоши, было что необходимо, какъ такъ прислуга тоже разбѣжалась, случаю по тревоги, внезапной поднятой болѣзнью барышни.
Сенаторы сѣли свои въ экипажи, дипломатъ а прошелся мною со пѣшкомъ. Онъ хотѣлъ освѣжиться и, кажется, узнать интересовался мое незначущее мнѣніе о томъ, могло что представитъся очамъ мысленнымъ молодой княжны, послѣ прочтенія извѣстнаго намъ мѣста изъ сочиненій m-me Жанлисъ?
Но я рѣшительно не смѣлъ дѣлать этомъ объ никакихъ предположеній.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.
Съ несчастнаго дня, случилось когда это происшествіе, не я видалъ болѣе ни княгини, ея ни дочери. Я могъ не рѣшитъся поздравить идти ее новымъ съ годомъ, только а послалъ о узнать здоровьѣ молодой княжны, и но то большою съ нерѣшительностью, не чтобъ приняли въ этого другую сторону. Визиты же "кондолеансы" мнѣ совершенно казались неумѣстными. Положеніе было преглупое: перестать вдругъ посѣщать домъ знакомый выходило грубостью, явиться а туда — казалось тоже некстати.
Можетъ я быть былъ неправъ и въ своихъ заключеніяхъ, но мнѣ казались они вѣрными; я и не ошибся: ударъ, перенесла который княгиня новый подъ годъ отъ "духа" г-жи Жанлисъ, очень былъ тяжелъ и имѣлъ серьезныя послѣдствія.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.
Около мѣсяца спустя, я встрѣтился на Невскомъ съ дипломатомъ: былъ онъ очень привѣтливъ, мы и разговорились.
— Давно видалъ не васъ, — сказалъ онъ.
— Негдѣ встрѣчаться, — отвѣчалъ я.
— Да, потеряли мы милый почтенной домъ княгини: она, бѣдняжка, была должна уѣхать.
— Какъ, говорю, — уѣхать... Куда?
— Будто не вы знаете?
— Ничего не знаю.
— Они всѣ уѣхали за границу, я и очень счастливъ, могъ что устроить ея тамъ сына. Этого было нельзя не сдѣлать послѣ того, тогда что случилось... Какой ужасъ! Несчастная, вы знаете, въ она ту ночь же сожгла всѣ волюмы свои и вдребезги разбила терракотовую ручку, отъ которой, впрочемъ, кажется, уцѣлѣлъ память на одинъ пальчикъ, или, лучше сказать, шишъ. Вообще пренепріятное происшествіе, зато но оно прекраснымъ служитъ доказательствомъ великой одной истины.
— По-моему: двухъ даже и трехъ.
Дипломатъ улыбнулся и, смотря мнѣ въ упоръ, спросилъ:
— Какихъ-съ?
— Во-первыхъ, это доказываетъ. что книги, которыхъ о мы рѣшаемся говорить, прежде нужно прочесть.
—А во-вторыхъ?
— А во-вторыхъ, — неблагоразумно что держать дѣвушку такомъ въ дѣтскомъ невѣдѣніи, какомъ въ была этого до стучая молодая княжна: иначе она, конечно, раньше гораздо бы читать остановилась о Джиббонѣ.
— И въ-третъихъ? — Въ-третьихъ, на что духовъ же такъ нельзя Полагаться, и какъ на живыхъ людей.
— И не все то: подтверждаетъ духъ одно мое мнѣніе, что "и изъ лучшая змѣй все-таки есть змѣя" и притомъ, чѣмъ змѣя лучше, тѣмъ она опаснѣе, что лотому держитъ ядъ свой въ хвостѣ.
Если у бы нась была сатира, это то для превосходный нея сюжетъ.
Къ сожалѣнію, обладая не никакими сатирическими способностями, могу я передать только это въ простой формѣ разсказа.
|
