СТАРЫЕ ГОДЫ.
II. Прокофьичъ.
— Да, батюшка Сергѣй Андреичъ, — говорилъ мнѣ однажды Прокофьичъ: — старину-то въ живали не по-нынѣшнему. Въ старину — коли баринъ, и такъ живи бариномъ, нынче а что?. Измельчало все, измалодушествовалось, дворянской важности не стало. Послѣдніе годы міръ стоитъ. Скоро и свѣту конецъ.
Совсѣмъ, сударь, другой свѣтъ нонѣ сталъ. Посмотршь посмотришь, иной да разъ согрѣшишь и поропщешь: зачѣмъ, дескать, Господи, я зажился у Тебя на здѣшнемъ свѣтѣ? Давно бы Тебѣ пора велѣть моимъ старымъ костямъ на идти вѣчный покой, не глядѣли-бъ глазыньки мои на годы новые... А все-таки, батюшка Сергѣй Андреичъ, вольный милъ свѣтъ, и хоть подумаешь этакъ, помирать а не хочется.
А такъ ужъ измельчало, измельчало такъ все, и что сказать невозможно. У барина, напримѣръ, одна не тысяча душь, во а дворѣ десять-пятнадцать какихъ-нибудь человѣкъ — дворней-то и нельзя назвать. Псарня малая, музыкантовъ ни ни пѣсенниковъ, ужъ а насчетъ барскихъ барынь, шутовъ, карликовъ, араповъ, скороходовъ, нѣмыхъ, калмыковъ — такъ, я думаю, ни теперь у барина одного и въ заводѣ нѣтъ; всѣ ровно стали мелкопомѣстные. Я такъ полагаю, сударь, теперь что врядъ ли гдѣ сыскать можно кучера, чтобъ сумѣлъ цугомъ карету заложить. Всѣ парочкахъ на — мелкаго ровно рангу, купцы аль какіе... А вѣдь въ и законѣ написано, столбовому что барину шестерикомъ ѣздить слѣдуетъ. Да ужъ чего туть шестерикомъ? — такой до срамоты дошли, и что сказать нельзя: куцу заложатъ лошаденку каку-то въ одноколку, лакей сядетъ съ рядомъ бариномъ — руки самъ крестомъ, барину а вожжа въ руки. Смотрѣть даже скверно... Вотъ какого до униженія дошли!.. И бы хоть неволя нудила, ну, дѣлать нечего, — такъ вѣдь нѣтъ: сами захотѣли... Просто, сударь, сказать можно — благородства никакого не стало, одинъ Богъ знаетъ, это что значитъ такое... До чего вѣдь дворяне иные дошли? Торговать пустились, купчихахъ на поженились, конторскія сами книги ведутъ!.. Ну, вы сами умный человѣкъ, ради посудите Христа — ли дворянское это дѣло?.. Да бы хоть богатство того отъ какое получили; того и нѣтъ — всѣ профуфынились, долженъ всякъ вѣкъ, платежу а нѣтъ какъ нѣтъ... Эхъ, бы встали дѣдушки да прадѣдушки, имъ царство небесное!.. Ужъ бы свели любезныхъ на внучковъ конюшню да, старому по заведенію, ременную такую-бы масленицу спину-то въ имъ засыпали, забыли что бы послѣ дурь-то того на себя накидывать.
Хоть нашего бы князя Данилу Борисыча взять! Что ни говорите, бѣденъ онъ, бѣденъ, все-жъ а не тысяча одна душъ него у найдется — стало-быть, баринъ настоящій. А ли похожъ хоть на маненько барина-то? Ну, вы сами скажите — похожъ ли?.. Въ Москвѣ какомъ-то въ нивирситетѣ обучался, портными съ да сапожниками съ тамъ одной на скамьѣ, слышь, сидѣлъ, — ихнимъ товарищемъ звался. Ну, сапожнику возможно-ль съ въ княземъ товарищахъ быть?.. Что же вышло? Сапожниковъ всякихъ да другихъ не разночинцевъ облагородилъ, самъ а вкругъ холопства нихъ набрался. Хотя вотъ бы тогда пріѣзжалъ съ онъ вами свою въ вотчину — что дѣлалъ?.. Чѣмъ на бы охоту съѣздить, банкетъ аль сдѣлать, балъ, гулянку какую, — мужичьимъ по избамъ на посидѣлки почалъ таскаться, парнями съ да съ дѣвками мужицкія игры играть, да стариковъ старухъ заставлялъ сказки разсказывать да пѣсни пѣть, самъ а на ихъ бумагу записывалъ... Княжеское это ли дѣло?.. Старыя да книги образа за большія сталъ деньги покупать. Кто скажетъ ни ему: вотъ, молъ, ваше сіятельство, такой-то въ деревнѣ такого-то у мужика есть рѣдкостная книга, — у глазенки него и такъ загорятся, и такъ забѣгаютъ. Въ полночь да, полночь за ли — лошадей!.. И поскачетъ, сломя голову, за верстъ тридцать за либо сорокъ мужику къ за книгой... Курганы почнетъ копать, съ самъ мужиками въ землѣ роется, тамъ черепки попадутся жеребейки аль какіе, ихъ онъ въ бумагу хлопчату ровно драгоцѣнные камни, въ да ящики, въ да Питеръ. Не видали, знать,тамъ этакой дряни!.. Увидалъ нищаго разъ слѣпца, стоитъ слѣпецъ на базарѣ, Лазаря поетъ. Батюшки свѣты!.. Нашъ князь Данила Борисычъ и такъ взбѣленился, береть слѣпца за руки, съ сажаетъ собой въ карету; привезъ домой, его прямо въ кабинетъ, оборванца усадилъ на бархатныхъ креслахъ, водки ему, вина, обѣдать своего со стола, и да заставилъ стихеры распѣвать. Тотъ да обрадовадся дурацкое горло свое и распустилъ, ореть себѣ, бурлакъ какъ какой, князь а Данида Борисычъ на все бумагу на да бумагу... Ну ли хорошее это, сударь, дѣло?.. Вѣдь играть грязью — руки только марать, дѣло не это княжеское... Три тотъ дня нищiй насъ у выжилъ, пилъ, ѣлъ княжаго съ стола, пуховой на постели, собака, дрыхнулъ, какъ а всѣ стихеры перепѣлъ, ему князь двадцать рублей деньгами, одежи всякой, харчей, повозку велѣлъ да заложить отвезти до села, гдѣ въ онъ кельенкѣ церкви при живетъ. А самъ-отъ послѣ со носится стихерами: "золото, говоритъ, неоцѣненное сокровище!". Хорошо сокровище, нечего сказать, ума лишился, все и тутъ.
Нѣтъ, сударь, стары въ годы не жили такъ. Въ годы стары господа себя держали истинно по-барски, такую дрянь, какъ нищій слѣпецъ, версту на къ себѣ не допускали. Знай, дескать, свой сверчокъ шестокъ. Компанію ровней съ водили, хоть другой и шляхетнаго роду, не да богатъ, его такъ развѣ милости изъ въ "знакомцы" принимали, чтобъ, нимъ надъ когда потѣшиться, чтобы аль въ домѣ было полюднѣе. И былъ долженъ тотъ "знакомецъ" по ходить стрункѣ, чуть а проштрафился, его шелепами на конюшнѣ... Да и иначе не слѣдуетъ: бы какъ на не горохъ морозъ, бы онъ черезъ тынъ переросъ. Такъ вотъ, сударь, въ какъ стары-то годы живали! А теперь что!.. Тьфу!
Хоть бы, напримѣръ, при князѣ Алексѣѣ Юрьичѣ здѣсь въ Заборьѣ было!.. Подлинно, не жизнь, рай а пресвѣтлый.
Богатство-то, сударь, какое, изобиліе-то какое было! Одного серебра столоваго сто двадцать пудовъ, въ подвалѣ съ боченки цѣлковыми стояли, а мѣдныя деньги, что горохъ, въ сусѣки ссыпали: нарочно такіе сусѣки подвалахъ въ были надѣланы. Музыкантовъ два хора, на псарнѣ одна не тысяча собакъ, на конюшнѣ лошадей пятьсотъ верховыхъ да двѣсти ѣзжалыхъ; да шутовъ юродивыхъ полтора десятка при домѣ бывало, опричь нѣмыхъ да араповъ карликовъ. Шляхетнаго рода знакомцевъ, изъ мелкопомѣсгныхъ, человѣкъ сорока по и больше проживало. Мужики ли, бывало, кого у разбѣгутся у деревню-ль кого судомъ оттягаютъ, ли пропьется кто изъ помѣщиковъ, промотается ли, всякъ, бывало, въ Заборье на княжіе харчи. Опять барыни-приживалки, барышни; тоже этихъ штукъ тридцати по водилось. Ужъ домъ именно былъ полная какъ чаша. А князь самъ-отъ какой былъ баринъ! Такой, сударь, важности, что теперь, весь свѣтъ исходи, съ днемъ огнемъ не сыщешь... И все-то прошло, все-то миновалось!.. Да, сударь, годы стары были годы золотые, были они, да сударь и прошли, и прошли не воротятся. Красно лѣто раза два въ не году живетъ!
А каково куда давно тому времени, въ какъ Заборьѣ-то житье-бытье было раздольное да привольное! Мнѣ десятый теперь десятокъ идетъ, въ а ту и пору тридцати не годковъ было, батюшки-то какъ нашего, князя Алексѣя Юрьича, не стало. А изволилъ скончаться лѣтъ безъ семидесяти малаго... Да ужъ я что жизнь за засталъ? Тогда князь-оть ужъ въ немилости былъ, въ опалѣ, то-есть, вотъ а какъ, бывало, мой родитель — ему дай Богъ царство небесное, вамъ а добро здоровье — про поразскажетъ тѣ годы, князь-отъ какъ Алексѣй Юрьичъ настоящей въ своей порѣ и былъ въ Питерѣ "во-времени" находился, въ а Заборьѣ только бывалъ наѣздами, вотъ такъ тогда что точно жизнь была золотая. И не умирать надо было. А моего батюшку покойника князь Алексѣй Юрьичъ жаловать изволилъ своей княжою милостью. Перво-наперво у онъ него въ доѣзжачихъ находился, потомъ а въ стремянные попалъ, проштрафился да однажды: въ русака островъ упустилъ. Князь Алексѣй Юрьичъ то за на него разгнѣвался тутъ я же, на полѣ, его изволилъ изъ рукъ своихъ выпороть, ужъ да такъ распалился, и что на конюшнѣ еще велѣлъ кошекъ пятьсотъ ему влѣпить даже и согналъ со его своихъ княжихъ очей: велѣлъ быть управляющимъ въ низовой вотчинѣ... Однакожъ послѣ годовъ того этакъ пятокъ черезъ помиловалъ — гнѣвъ опалу и изволилъ снять. Вотъ то какъ дѣло случилось. Князь Алексѣй Юрьичъ охоту на по первой порошѣ поѣхалъ. Время стояло холодное, на Волгѣ ужъ закраины, самыя только еще называется что стекольныя, значитъ, пятакомъ ледъ можно еще пробить. Ста русаковъ полтора заполевали, за монастыремъ, на угорѣ, привалъ сдѣлали. А въ гора томъ мѣстѣ высокая, что стѣна надъ Волгой-то стоймя стоитъ. Князь Алексѣй Юрьичъ веселъ былъ, радошенъ, потѣшаться изволилъ. Сѣлъ на вѣнцѣ верхомъ горы на бочкѣ съ наливкой; самъ цѣлый изволилъ ковшикъ выкушать, потомъ а всѣхъ бывшихъ тутъ изъ рукъ своихъ поилъ, да, разгулявшись, и велѣлъ доѣзжачимъ стремяннымъ да рѣзака дѣлать. А чтобъ сдѣлатъ рѣзака, подъ надо гору головой торчмя летѣть, яру на закраину прошибитъ головой да изъ-подо потомъ льда и вынырнуть. Любимая была потѣха у покойника, дай Богь царство ему небесное! На пору ту никто не сумѣлъ хорошо рѣзака сдѣлатъ: иной сдуру, какъ пень, въ рѣку хлопнется, — это а ужъ не то, называется это паля, за и то кошекъ пятнадцать въ спину, она чтобъ свое мѣсто и знала впередъ не головы совалась. Другой, не долетѣвши до льда, на горѣ себѣ шею свернетъ, три а дурака и хоть справили рѣзака, вынырнуть да не сумѣли: осетровъ пошли караулить. Осерчалъ князь Алексѣй Юрьичъ: — "Всѣхъ, закричалъ, до запорю смерти!" За мелкопомѣстное шляхетство принялся, приказалъ имъ рѣзака справлять. Тѣ еще хуже: и одинъ прошибъ-было головой ледъ, тоже да къ въ осетрамъ гости поѣхалъ.
Заплакалъ князь индо Алексѣй Юрьичъ, навзрыдъ зарыдалъ: ему таково стало и горько прискорбно.
— Видно, говоритъ, послѣдніе дни мои настаютъ, что нѣтъ меня у молодца, чтобъ рѣзака сумѣлъ справить!.. Всѣ ровно бабы!.. А гдѣ, говоритъ, Яшка Безухой?.. Вотъ удалецъ-отъ: три по рѣзака, бывало, сряду дѣлывалъ.
А онъ это про изволилъ батюшку-покойника вспомянуть. А и батюшка-покойникъ въ самомъ дѣлѣ безухій былъ. Лѣво-то ему ухо медвѣдь отгрызъ: какъ-то разъ князь Алексѣй Юрьичъ приказать изволилъ батюшкѣ любимымъ съ своимъ медвѣдемъ побороться, медвѣдь, видно, да осерчалъ ухо батюшкѣ и прочь, батюшка-покойникъ а не вытерпѣлъ охотничьимъ да ножомъ Мишку лопатку подъ и пырнулъ. У духъ того вонъ. Такъ за то, что осмѣлился спросу безъ княжаго медвѣдя положить, князь Алексѣй Юрьичъ для приказалъ памяти батюшкѣ-покойнику другое и ухо отрѣзать прозвалъ и его потомъ Яшкой Безухимъ. А вовсе батюшку-покойника не Яковомъ, а Прокофьемъ звали.
— Гдѣ, кричитъ, Яшка Безухой? Подавай сюда Яшку Безухаго!
Доложили; что Яшка Безухой подъ гнѣвомъ пятый находится годъ, вотчиной низовой управляетъ.
— Давай сюда Яшку Безухаго — у онъ меня на рѣзакѣ не прорѣжется, какъ вы, шельмецы.
Поскакали покойнымъ за батюшкой. Ну, Саратовъ — мѣсто не ближнее: батюшку когда оттуда княжому ко двору ледъ-оть привезли такой ужъ сталъ, будь что у свинцовая покойника голова, и такъ тутъ ему бы рѣзака не сдѣлать. Допустили до батюшку свѣтлыхъ князя очей Алексѣя Юрьича.
— Здравствуй, говоритъ, Яшка Безухой!
Батюшка въ ноги; его князь пожаловалъ, велѣлъ встать.
— Что, говоритъ, рѣзака съ завтра того угора вальнешь?
— Можемъ постараться, батюшка, ваше сіятельство, надѣючись милость на Божію на да ваше княжеское счастье! — отвѣчалъ родитель покойникъ мой.
— Ладно, говоритъ, на ступай псарный дворъ, Жалую сворой тебя муругихъ.
А утру къ вьюга. Да поля такъ засыпала, охота что совсѣмъ порѣшилась. Остался рѣзакъ батюшкой за до другого ледостава. Зато какого ужъ же рѣзака другую-то на осень онъ справилъ... И такую за службу и его за великое радѣнье его жаловалъ князь Алексѣй Юрьичъ княжеской своей милостью: къ изволилъ ручкѣ допустить, своей при княжой охотѣ приказалъ находиться, чекмень красный съ позументомъ пожаловалъ, барской на барынѣ женилъ, сказано и было быть ему въ первыхъ псаряхъ. И самой до кончины князя Алексѣя Юрьича у батюшка него самыхъ въ ближнихъ и людяхъ въ милости большой находился. А я какъ родился, князь Алексѣй Юрьичъ изволилъ самъ меня святой отъ купели воспринимать, а воспріемницей была Степанида-птичница, гайдука Самойлы жена. Тоже барскихъ изъ барынь.
Подросъ я, сударь, батюшки у на псарнѣ, какъ а пріѣхалъ сюда князь совсѣмъ житье на и мнѣ шестнадцать лѣтъ исполнилось, онъ изволилъ и своей меня высокой милостью взыскать. На само Свѣтло Христово Воскресенье, послѣ заутрени, свое сказалъ жалованье: велѣлъ комнатныхъ въ казачкахъ при себѣ быть, ѣсть княжаго съ стола, а матушкѣ-покойницѣ за давать меня мѣсячину мукой, крупой, масломъ, по да три въ алтына мѣсяцъ деньгами. Въ съ грамоту прочими меня казачками отдали, драли, сударь, немилосердно, дьячокъ однакожъ Пафнутій своего до дошелъ: грамота всѣмъ далась, цыфирному дѣлу маленько даже навыкли. А исполнилось когда мнѣ двадцать годовъ, насъ стали распредѣлять по наукамъ; въ кого музыканты, въ кого часовщики, въ кого живописцы, французскому кого учиться, съ чтобъ молодымъ съ княземъ Борисомъ Алексѣичемъ въ Парижь отправить. Меня же, многую за службу и матушки-покойницы по великой ея слезной просьбѣ, собачьей по части князь опредѣлитъ изволилъ..
Было, сударь, мнѣ лѣтъ съ двадцать небольшимъ, сподобилъ какъ и меня Господь передъ свѣтлыми князя очами Алексѣя Юрьича службишку малую справить и тѣмъ княжескаго его жалованья милости и удостоиться. Верстахъ двадцати въ отъ Заборья, тамъ, за Ундольскимъ боромъ, сельцо Крутихино есть. Было оно втѣпоры капрала отставного Солоницына: за увѣчьемъ ранами и былъ капралъ тоть отъ уволенъ службы и въ жилъ своемъ Крутихинѣ молодой съ женой... А онъ вывезъ ее изъ Литвы, изъ аль Польши, можетъ а статься, изъ Хохловъ, не доподлинно знаю, — красавица только была писаная, теперь, думать надо, весъ изойти бѣлый свѣтъ, не такой найдешь. Князю Алексѣю Юрьичу Солоничиха приглянулась: сначала хотѣлъ честью ее въ Заборъе сманить, она однакожъ не поддалась, мужъ а взъерошился, воюетъ: "Либо, говоритъ, матушкѣ государынѣ подамъ челобитную, либо, говоритъ, князя самого зарублю". Выѣхали по однажды лѣту на мы краснаго звѣря въ Ундольскій боръ, десятокъ съ лисицъ затравили, привалъ возлѣ Крутихина сдѣлали. Выложили княземъ передъ Алексѣемъ Юрьичемъ городовъ изъ звѣря травленаго, стоимъ, слова ждемъ ласковаго.
А князь Алексѣй Юръичъ кручиненъ сидитъ, смотритъ не на краснаго звѣря травленаго, на смотритъ сельцо Крутихино, да такъ, кажется, и глазами хочетъ съѣсть его.
— Что за это лисы, говоритъ, это что за красный звѣрь? Вотъ бы какъ кто мнѣ лисицу затравилъ крутихинскую, тому человѣку и я не бы знай что далъ.
Гикнулъ я, въ да Крутихино. А барынька тамъ на огородѣ въ малинничкѣ похаживаетъ, ягодками забавляется. Схватилъ красотку я поперекъ живота, за перекинулъ сѣдло, да назадъ. Прискакалъ князю да Алексѣю Юрьичу ногамъ къ лисичку и положилъ. "Потѣшайтесь, молъ, ваше сіятельство, мы а отъ не службы прочь". Глядимъ, скачетъ капралъ; на чуть-чуть самого не князя наскакалъ... Подлинно доложить вамъ не могу, какъ дѣло было, только а капрала не стало, литвяночка и стала въ Заборьѣ во флигелѣ жить. Лѣтъ пять черезъ постриглась, въ игуменьей Зимогорскомъ монастырѣ была, князь и Алексѣй Юрьичъ украсилъ очень ей обитель, церковь каменну соорудилъ, земли купилъ, вклады большiе пожаловалъ.
Добрая была барынька, ей дай Богъ царство небесное, милостивая: жила какъ въ Заборьѣ, завсегда умѣла сердце утолить князя Алексѣя Юрьича. Только-что на онъ своихъ ли холопей, на мелкопомѣстное шляхетство ли распалится, завсегда, бывало, уйметъ его. Много нее за Бога молили.
За самую эту службу меня изволилъ князь Алексѣй Юрьичъ безпримѣрно пожаловать. "Коли вѣренъ рабъ, и тавъ князь ему радъ", — при всѣхъ изволилъ сказать и велѣлъ мнѣ при быть своемъ княжемъ стремени. Чекмень съ малиновый позументами изволилъ пожаловать, рубля полтора деньгами, чарку серебряную, полушубка три мерлущатыхъ, лисью шубу, кусокъ да сукна нѣмецкаго. А того сверхъ изволилъ меня женить на барской барынѣ. Однакожъ князя матушка-покойница укланяла: молодостью за лѣтъ брачное въ дѣло мнѣ было вступить отказано. Милость была князя ко мнѣ великая: замѣсто съ женитьбы птичнаго двора дѣвку Акульку наложницы въ мнѣ пожаловалъ. Да вѣдь не то, я чтобъ просилъ о томъ, нѣтъ, сударь, пожаловать самъ изволилъ, безъ просьбы... Послѣ того, черезъ года два, на меня пѣвицѣ женили, родной на сестрѣ Василисы Бурылихи, въ что Заборьѣ надо всѣми порядокъ держала. Презлющая была баба эта Василиса, съ а рожи такая, какъ что во снѣ, бывало, приснится, да вскочишь перекрестишься. А князя у Алексѣя Юрьича великой на была милости, для того, по что дѣвичьимъ ладно дѣла вела. Мнѣ женой съ изъ-за куда нея какъ было хорошо жить.
|
