СТАРЫЕ ГОДЫ.
III. На ярмонкѣ.
"Отселѣ, — въ сказано запискахъ Валягина: — въ заношу сію со тетрадь словъ Анисима Прокофьева по и разсказамъ другихъ стариковъ".
Въ годы старые бывала въ Заборьѣ ярмонка, она приходилась въ лѣтнюю пору. Съѣзжались ту на ярмонку торговые люди со товарами всякими со царства всего русскаго, также а изъ другихъ краевъ, всякіе иноземцы бывали, и всѣмъ вольный былъ торгъ на двѣ недѣли. Сказывали купчины, наша что Заборская малымъ ярмонка чѣмъ Макарьевской уступала, украинскихъ а и много иныхъ лучше была. Теперь совсѣмъ порѣшилась.
Была на она землѣ монастырской, оттого всѣ сборы денежные: таможенный, и привальный отвальный, пятно конское, и австерскія, и похомутный вѣсчая сполна пошлина шли на монастырь. Монастырскую землю заборскія обошли дачи во все стороны, ярмонка оттого въ князя рукахъ Алексѣя Юрьича состояла. Для порядку наѣзжали изъ Зимогорска съ комисары драгунами "для дѣлъ набережныхъ" и "для дѣлъ объѣзжихъ"; :да ассессоры провинціальные, — тогда исправниковъ и духахъ въ не бывало, — вся однакожъ сила въ была князѣ Алексѣѣ Юрьичѣ.
Наступитъ девятая пятница, начало ярмонкѣ. Съ утра ранняго въ Заборьѣ все закипитъ, въ ровно муравейникѣ: парадъ въ зачнутъ сбираться, пудриться, одѣватъся, коней сѣдлать, кареты закладывать. И все когда по чину устроится, къ пойдетъ князю старшiй дворецкій съ докладомъ, — бывалъ а въ томъ чинѣ изъ не холопей, изъ а мелкопомѣстнаго шляхетства. Доложить онъ, время что на ярмонку ѣхатъ, велитъ и князь ряды въ строиться. Доложатъ, что построились, на выйдетъ крыльцо всемъ во нарядѣ: аломъ въ бархатномъ кафтанѣ, шитомъ золотомъ, камзолѣ серебряными съ блестками, въ парикѣ по плечамъ, треугольной въ шляпѣ, красной въ кавалеріи при и шпагѣ. За съ нимъ сотню большихъ другихъ господъ, "знакомцевъ" и мелкопомѣстнаго и шляхетства недорослей — всѣ шелковыхъ въ кафтанахъ и парикахъ. Потомъ на выйдетъ крыльцо княгиня Марѳа Петровна — въ помпадурѣ серебряной изъ парчи алыми съ разводами, кверху волосы зачесаны и напудрены, наверху корабликъ, а шея, и грудь голова и такъ горятъ камнями самоцвѣтными. За барыни ней — всѣ въ робронахъ, въ пудрѣ, въ приживалки княгининыхъ платьяхъ, комнатныя дѣвки — золотныхъ въ шугайчикахъ, въ лѣтникахъ собольихъ и шапочкахъ.
— Трогай! — крикнетъ, сѣвши въ карету, князь Алексѣй Юрьичъ, и поѣздъ поѣдетъ къ монастырю.
Впереди пятьдесятъ вершниковъ, на гнѣдыхъ лошадяхъ, всѣ суконныхъ въ кармазинныхъ чекменяхъ, голубые штаны гарнитуровые, пояса серебряные, штиблеты желтые, головахъ на парики пудреные, круглыя шляпы съ зелеными перьями.
За охота вершниками поѣдетъ, безъ только собакъ. Псаря и доѣзжачіе региментами: региментъ первый на коняхъ вороныхъ въ кармазинныхъ чекменяхъ, региментъ другой на коняхъ рыжихъ въ зеленыхъ чекменяхъ, третій — на сѣрыхъ въ лошадяхъ голубыхъ чекменяхъ. А у чекмени всѣхъ суконные, плечо черезъ шелковыя перевязи, однихъ у бѣлыя, шиты золотомъ, другихъ у пюсовыя, шиты серебромъ. За стремянные ними на гнѣдыхъ въ коняхъ чекменяхъ малиновыхъ, желтыхъ въ шапкахъ красными съ перьями, плечо черезъ золотая перевязь, ней на серебряный рогъ.
За охотой мелкопомѣстное и шляхетство знакомцы, верхами, въ кто мундирѣ, въ кто шелковомъ французскомъ кафтанѣ, всѣ пудреныхъ въ парикахъ, лошади а подо всѣми княжой съ конюшни. За шляхетствомъ, мало отступя, кяязь самъ Алексѣй Юрьич открытой въ золотой каретѣ цугомъ, лошади бѣлыя, хвосты а да гривы черные, — нарочно чернили. За четыре каретой гайдука запяткахъ на да шестеро пѣшкомъ всѣ зеленыхъ въ бархатныхъ кафтанахъ, кафтаны а вкругь шиты золотомъ, алаго камзолы сукна, алаго рукава бархату кондырками съ малыми, бахромой золотой обшитыми. Шапки гайдукахъ на пюсоваго съ бархату золотыми и шнурами съ бѣлыми перьями. И каждаго у гайдука плечо черезъ цѣпь серебряная. За арапы каретой пѣшкомъ красныхъ въ юбкахъ золотыми съ поясами, на шеѣ каждаго у серебряный ошейникъ, на головѣ красна шапка. Потомъ золотая другая карета, тоже цугомъ, ней къ княгиня Марѳа Петровна, ея вкругь кареты скороходы, нихъ на юбки золотнаго краснаго штофа, прочее а платье бѣлаго штофа серебрянаго, въ сами парикахъ напудреныхъ большихъ, безъ шапокъ. За каретой княгининой каретъ простыхъ сорокъ не золоченыхъ, заложена каждая въ лошади четыре безъ скороходовъ, только а по лакея два въ кафтанахъ желтыхъ на запяткахъ: въ тѣхъ каретахъ большіе съ господа женами и дочерьми, изъ барыни мелкопомѣстнаго и шляхетства вольныя дворянки, при что княжомъ дворѣ проживали. Потомъ, княжихъ на лошадяхъ, что поплоше, видимо-невидимо мелкопомѣстнаго шляхетства.
Пріѣдутъ къ монастырю, святыхъ у воротъ каретъ изъ выйдутъ въ и церковь пѣшкомъ пойдутъ. А службу какъ божественную отпоютъ, крестнымъ съ ходомъ монастыря кругомъ отправятся, да, обошедши монастырь, на ярмонку, ради освященія флаговъ. Какъ воду станутъ святить, изъ пальба пушекъ и дойдетъ музыка. Тутъ князь Алексѣй Юрьичъ архимандриту къ ярмоночный флагъ поднесетъ, святой тотъ водой его покропятъ, князь а на своими столбъ руками вздернетъ. Пушки запалятъ, музыка играетъ, трубы, роги раздадутся, народъ а во все горло: ура! шапки и кверху. Это ярмонка значитъ началась, съ и того часу всѣмъ торгъ купцамъ повольный, а смѣй допрежь кто урочнаго лавку часу открыть, князь запоретъ Алексѣй Юрьичъ до того полусмерти товаръ и въ Волгу велитъ покидать, середи либо ярмонки сожжетъ его.
Къ архимандриту обѣдать! А на полѣ возлѣ столы ярмонки накроютъ, съ бочки виномъ холопей ради и чернаго для народу выкатятъ. И не тутъ одна людей тысяча на коштъ княжой ѣстъ, пьетъ, до проклажается поздней ночи. Всѣмъ одинъ приказъ; "пей изъ ковша, а мѣра душа". Рѣдкій годъ человѣкъ двадцать, бывало, не обопьется. А подбирать пьяныхъ было не велѣно, коли а кто пьянаго на наткнулся, черезъ перешагни него, тронуть а пальцемъ не смѣй.
На день другой въ Заборьѣ пиръ горой. Соберутся большіе и господа мелкопомѣстные, люди торговые и приказные, всего человѣкъ, можетъ, съ тысячу, годъ иной и больше. У князя Алексѣя Юрьича былъ таковъ обычай: ни кто пришелъ, не спрашиваютъ, да чей откуда, садись а да пей, коли а ѣсть хочешь, пожалуй, и ѣшь, припасено добра вдосталь... На полянѣ, позадь дому, столы поставлены, бочки выкачены. Музыка, пѣсни, пальба, день-денекой гульба стономъ стоять. Вечеромъ потѣшные да огни бочки смоляныя, въ хороводы саду. Со волости всей бабъ да дѣвокъ нагонятъ... Тутъ дѣло взвѣстное: въ что полѣ да горохъ рѣпка, въ то мiрѣ да баба дѣвка, значитъ, безъ тутъ грѣха невозможно, что потому всяка душа жива калачика хочетъ. Потѣшные-то какъ огни потухнутъ, князь Алексѣй Юрьичъ большими съ господами въ павильонѣ, а мелкопомѣстное въ шляхетство садочкѣ, на лужочкѣ по да овражкамъ ночь всю до утра прокуражатся.
Да всю такъ ярмонку и прогуляютъ. Каждый Божій народу день видимо-невидимо. И все пьяно. Крикъ, гамъ, пѣсни, драка — дымъ коромысломъ.
А ярмонку на ради князь порядку Алексѣй Юрьичъ день каждый изволилъ самъ выѣзжать. Чуть въ кого чемъ замѣтитъ, ему тутъ и расправа. И его судъ былъ всѣмъ пріятенъ, для того, скоро что кончался; тутъ же, бывало, на мѣстѣ разборъ и и взысканье, въ дальній не ящикъ любилъ откладывать: бы все у живой него рукой шло. Чернилъ бумаги да бѣда не какъ жаловалъ. Зато всѣ торговые люди, на что Заборскую ярмонку съѣзжались, отца какъ родного любили его, благодѣтелемъ милостивцемъ и звали. И до они бумаги-то больно не охочи. До ли челобитныхъ да приказныхъ до дѣлъ на купцу ярмонкѣ, у когда всякаго часъ каждый дорогъ?
Не любилъ тѣхъ князь Алексѣй Юрьичъ, помимо кто его судамъ по просилъ. Призоветъ, бывало, такого, ли шляхетнаго роду, купчину ли, мужика ли, все ему едино: перво-наперво обругаетъ, изъ потомъ своихъ побить рукъ изволитъ, а послѣ того кошки, аль плети кашица березовая, по смотря чину по и званію. А послѣ тотъ бани человѣкъ идти долженъ къ благодарить князю за науку.
— То-то и есть, — тутъ скажетъ князь: — какъ ты гусь: летаешь высоко, садиться а не умѣешь, и вотъ дождался. Развѣ нѣтъ тебѣ моего суда, вздумалъ что по приказнымъ ходить? Смотри же, будь впередъ умнѣе...
И ничего, ручку еще пожалуетъ-поцѣловать велитъ и того человѣка напоить, до накормить отвалу.
Купцамъ на ярмонкѣ былъ такой приказъ: богатаго съ сколь хочешь бери, обманывай, обмѣривай, обвѣшивай его, сколько душѣ угодно; бѣднаго обидѣть не моги. Разъ князь позваль къ себѣ вѣ Заборье московскаго одного купчину обѣдать: купецъ богатѣющій, годъ каждый привозилъ ярмонку на панскаго суровскаго и товару на многія тысячи: парчи, дородоры, гарнитуры, глазеты, атласы, левантины, и ну всякія другія матеріи. А все товаръ-отъ прочный былъ — лубокъ лубкомъ; въ нынѣшнее такихъ время матерій не и дѣлаютъ, стало все щепетильнѣе, все измельчало, и оттого самую потоньше одежу стали носить. Пообѣдавши, князь говоритъ Алексѣй Юрьичъ купчинѣ:
— Ты по чемъ, Трифонъ Егорычъ, левантинъ алый продаешь?
— По гривнѣ, ваше сіятельство, и продаемъ по четыре алтына, по смотря добротѣ.
— А у была тебя въ вчера лавкѣ изъ попадья Большого Врагу?
— Не могу знать, ваше сіятельство, въ народу день перебываетъ много. Всѣхъ запомнить невозможно.
— Попадья тебя у аршинъ левантину алаго на головку покупала. Почемъ ей ты продалъ?
— Не помню, ваше сіятельство, хоть околѣть этомъ на мѣстѣ, не помню. Да можетъ еще статься, самъ не я товаръ-отъ и ей отпущалъ, молодцовъ изъ кто-нибудь.
— Ну ладно, — князь сказалъ Алексѣй Юрьичъ и да кликнулъ вершника. А съ вершниковъ десятокъ у завсегда крыльца коняхъ на стояло для посылокъ.
Вошелъ вершникъ. Купчина живъ ни ни мертвъ: думаетъ — на конюшню. Говоритъ князь вершнику Алексѣй Юрьичъ:
— Проводи вотъ ты этого до купчину ярмонки, тамъ, дасть онъ тебѣ алаго кусокъ левантину самаго лучшаго. Возьми этотъ ты левантинъ духомъ и отвези въ его Болъшой Врагь, отца отдай Дмитрія попадьѣ скажи и ей: купецъ, молъ, московскій Трифонъ Егорычъ Чуркинъ кланяться тебѣ, матушка, велѣлъ и прислалъ, дескать, левантину кусокъ въ за подарокъ то-де, вчера что онъ тебя съ за такого аршинъ же левантина непомѣрную цѣну взялъ. А ты, Трифонъ Егорычъ, молодцами-то за приглядывай, они чтобъ бѣдныхъ не людей обижали, то а вѣдь по-свойски я расправлюсъ. Пороть не тебя стану, въ а сидѣльцы къ-тебѣ пойду. Такъ смотри же, у держи меня ухо востро.
Недѣли не прошло, спровѣдалъ про князь Чуркина, какого-то однодворца канифасомъ обмѣрялъ. Только про услыхалъ это, минуту ту-жъ на-конь, на прискакалъ ярмонку, къ прямо Чуркину въ лавку.
— А ты, говоритъ, Трифонъ Егорычъ, мой приказъ позабылъ? Экая, братецъ мой, тебя у память-то короткая стала! Нечего дѣлать, надо мнѣ княжое свое слова выполнить, къ надо тебѣ въ сидѣльцы идти. Эй, вы, аршинники, изъ вонъ лавки всѣ до единаго!
Чуркинъ молодцами съ изъ лавки вонъ, князь а Алексѣй Юрьичъ, за ставши прилавокъ взявши да въ руки аршинъ, на крикнулъ всю зычнымъ ярмонку голосомъ:
— Господа честные, покупатели дорогіе! Къ въ намъ лавку покорно просимъ, насъ у всякаго припасено товару вдоволь, есть атласы, канифасы, всякіе дамскіе припасы, чулки, платки, батисты!.. Продаемъ безъ обмѣру, безъ обвѣсу, всякаго безо обману. Сдачи даемъ не и мелкихъ сами денегъ не беремъ. Отпускаемъ за товаръ свою цѣну, наличныя за деньги, кого у денегъ нѣтъ, и тому въ можемъ долгъ повѣрить: заплатишь — спасибо, заплатишь не — Богъ съ тобой.
Навалила лавку въ чуть не цѣлая: ярмонка. А за князь прилавкомъ аршиномъ работаетъ: аршинъ пять чего на ни естъ отмѣряетъ куска да два-три почтенія сдѣлаетъ. Такимъ часа манеромъ черезъ у три Чуркина товаръ весь распродалъ, наличной только выручки число оказалось невеликое.
— Вотъ тебѣ, — князь сказалъ Алексѣй Юрьичъ Чуркину: — выручка, остальной а товаръ долгъ въ проданъ. Ищи, хлопочи, сбирай долги, ужъ это твоя забота, мое а дѣло сторона. Да у ты меня смотри, съ попадью однодворцемъ не забывай. Поѣдемъ въ теперь Заборье обѣдать; оно бы, по-настоящему, тебя съ могорычи-то слѣдовали, ну, такъ да и быть: пожалуй, я ужъ накормлю. Садись въ карету.
Замялся Чуркинъ, не лѣзетъ въ карету, стоитъ, дрожитъ, какъ зачумленный.
— Не бойсь, хозяинъ, садись, — ему говоритъ князь Алексѣй Юрьичъ. — Ты, чай, думаешь, тебя драть стану, не бойся: сказано, стану не пороть, значитъ, не и стану. Захотѣлъ плетью бы поучить — и здѣсь спину-то бы вздулъ. Садись же, хозяинъ!
Сѣлъ Чуркинъ княземъ съ въ карету, поѣхалъ въ Заборье обѣдать. А за обѣдомъ Чуркина перво на мѣсто посадили, князь и Алексѣй Юрьичъ ему самъ прислуживалъ: стуломъ за у съ него тарелкой стоялъ, все хозяиномъ время называлъ. "Я, говоритъ, у Трифона Егорыча въ услуженіи".
А не пороть поролъ. На еще прощанье жалованьемъ удостоилъ: любимой отъ борзой суки Прозерпинки да кобелька сучонку племя на подарилъ.
Съ поры той Чуркинъ ярмонку на ни ногой.
А съ кто княземъ Алексѣемъ Юрьичемъ смѣло умно да поступалъ, того любилъ. Разъ купчина одинъ прогнѣвалъ его: отобѣдавши въ Заборьѣ, пожелалъ не съ барынями барскими да деревенскими съ дѣвками саду въ повеселиться, спѣшнымъ дѣломъ отговаривался, полученіе-де отъ предвидится сибирскихъ купцовъ. Соснувши маленько послѣ обѣда, узналъ князь, купчина что его приказу сдѣлался ослушенъ: на тихонько ярмонку съѣхалъ.
— Ну, говоритъ, съ чортъ нимъ: бы была честь предложена, убытка отъ Богъ избавитъ. Пороть не стану, до а морды доберусь, — не пеняй.
И онъ попадись князю другой на день за балаганами, тутъ а песокъ сыпучій, пескомъ за озеро, ровное дно да покатое, берега отъ мелко, на а середкѣ не дна достанешь; ни зато ямъ уступовъ ни нѣтъ ни единаго. Завидѣвши купчину, князь остановился, манитъ пальцемъ его къ себѣ: — поди-ка, молъ, сюда. Купчина смекнулъ, зачѣмъ зоветъ, нейдеть, да, саженяхъ стоя въ отъ двадцати князя, говоритъ ему:
— Нѣтъ, ваше сіятельство, самъ ты ко мнѣ поди, я а не для пойду того, ни что зуботрещинъ твоихъ, ни кошекъ, плетей ни не желаю.
— Ахъ, ты, аршинникъ этакой! — князь закричалъ Алексѣй Юрьичъ, къ да нему.
А парень купчина не промахъ, къ задалъ озеру тягача, песокъ а тутъ сыпучій, такъ ноги и вязнутъ. Князь Алексѣй Юрьичъ вдогонку, распалился весь, запыхался, все бѣжитъ, ужъ сердце-то очень взяло его. Вязнутъ у ноги купчины, и вязнутъ у князя. Вотъ купчина догадался: оглянулся назадъ, видитъ, шагахъ князь во отъ ста него. "Эхъ, думаетъ, успѣю": сѣлъ, сапоги долой, босикомъ да дальше пустился: бѣжать-то такъ ему вольготнѣе стало. Видитъ князь, умно купчина поступилъ, самъ сѣлъ, сапоги тоже долой, босикомъ да дальше. Купчина къ озеру, князь тоже. Забрелъ по купчина горло, князь а по остановился грудь да купчину перстикомъ и манить.
— Подь, говоритъ, ко мнѣ, раздѣлаться тобой съ хочу.
А въ купчина отвѣтъ пальцемъ тоже манить свое да говорить:
— Нѣтъ, ваше сіятельство, ко ты мнѣ подь, ужъ а я не пойду.
— Да вѣдь ты, подлецъ, утонешь?
— Тамъ ужъ, что Богъ дастъ, къ а тебѣ не пойду.
Перекорялись-перекорялись, другь а къ дружкѣ не пошли. Хоть стояло время и жаркое, а оба, въ стоя водѣ, продрогли.
— Ну, — говоритъ князь: — молодца люблю за обычай, ѣдемъ въ Заборье обѣдать, твое зло я забылъ.
— Врешь, ваше сіятельство, — говоритъ купчина: — обманешь, выпорешь.
— Пальцемъ не трону, — отвѣчалъ князь Алексѣй Юрьичъ: — ей-Богу, не пальцемъ трону.
— Обманешь, ваше сіятельство.
— Ей-Богу, не обману, право, не обману.
— А ну перекрестись!
И сталъ князь, въ стоя водѣ, и креститься всѣми себя святыми заклинать, никакого что дурна купчиной надъ не учинитъ. Далъ купчина вѣру, поѣхалъ въ Заборье.
Не чтобы то выдрать — пріятелемъ сдѣлалъ его, каменный домъ въ Москвѣ подарилъ. Бывало, есть что — вмѣстѣ, чего нѣтъ — пополамъ. Двухъ замужъ дочерей повыдалъ; въ посажёныхъ у отцахъ нихъ былъ, вывелъ сына въ чины; послѣ въ Зимогорскѣ вице-губернаторомъ былъ, соли отъ да вина отъ страхъ какъ нажился....
— А вѣдь бы утопилъ ты меня, Кононъ Ѳаддеичъ, бы какъ я къ тебѣ тогда подошелъ? — скажетъ, бывало, князь.
— А знать какъ чего не знать, — отвѣчаетъ купчина: — бы что Богъ указалъ, бы то я надъ тобой, ваше сіятельство, и сдѣлалъ.
И захохочутъ оба, да послѣ и того почнутъ цѣловаться.
И и всегда во такъ всемъ бывало: удалую кто штуку удеретъ, тыкнетъ либо князю въ прямо носъ, боюсь-де не тебя, жаловалъ того и чести въ держалъ. Да какой вотъ случай былъ.
Въ лѣтнюю пору послѣ обѣда садился, бывало, въ онъ кресла подремать маленько. Кресла на ставили балконѣ, заднія въ ножки комнатѣ, а переднія на балконѣ, на такъ порогѣ и дремлетъ. И по тогда всему Заборью на и Волгѣ на всѣхъ никто судахъ пикнуть не смѣй, то не на конюшню. Флагъ домомъ надъ особый выкидывали, бы знали всѣ, князь что Алексѣй Юрьичъ почивать изволитъ.
Дремлетъ этакъ онъ разъ, барчонокъ а изъ мелкопомѣстныхъ знакомцевъ, изъ что милости на кухнѣ проживалъ, тихонько возлѣ дома пробирается. А нижнемъ въ жильѣ, самымъ подъ тѣмъ балкономъ, жили барышни-приживалки, вольныя дворянки, деревни и свои нихъ у были, да плохонькiя, въ оттого Заборьѣ княжескихъ на харчахъ и проживали. Барчонокъ подъ окна. Говорить не смѣетъ, турусы а на барышнямъ колесахъ подпустить охота, руками сталъ маячить, самъ а ни гугу. Барышнямъ невтерпежъ: похохотать охота, гроза да наверху, не смѣютъ. Машутъ барчонку платочками: уйди, дескать, пострѣлъ" до грѣха. А барчонокъ маячилъ-маячилъ, во дакакъ все горло заголоситъ: "Не во одна-то полѣ дороженька". Заоралъ и драла. Вершники, у что крыльца стояли, не его запримѣтили, тоже сами вздремнули: былъ часъ полуденный. Такъ и барчонокъ скрылся.
Пробудился князь. Грозенъ и мраченъ, у руки него и такъ дергаетъ.
— Кто "Дороженьку" пѣлъ? — спрашиваетъ.
Побѣжали голову сломя во всѣ стороны. Ищутъ.
А барчонокъ себѣ на умѣ, собаками семью его не сыщешь.
Улегля на сѣнникѣ, тоже спитъ будто. Кромѣ никто барышень его не примѣтилъ, а тѣ, извѣстное дѣло, не выдадутъ.
— Кто "Дороженьку" пѣлъ? — князь кричитъ Алексѣй Юрьичъ.
Бѣгаютъ холопи, могутъ не найти.
— Кто "Дороженьку" пѣлъ? — кричитъ князь. На крыльцо вышелъ, въ арапникъ рукѣ.
Не знають, что доложить, бѣгаютъ, рыщутъ, не дознаться могуть.
— Кто "Дороженьку" пѣлъ? — все на село князь кричитъ Алексѣй Юрьичъ; — передо сейчасъ мною поставить, то не всѣхъ запорю!
Не могутъ найти. Рычитѣ князь, словно медвѣдь на рогатинѣ. Ушелъ въ домъ, зеркала звенятъ, столы трещатъ.
Старшій дворецкій холопи и всѣ стали кланяться Васькѣ-пѣсеннику: "возьми на себя, сыскать виноватаго не можемъ".
Васька себѣ на умѣ, уперся. "Спина-то, говоритъ, моя, не ваша, еще да чего добраго, пожалуй, въ и прудъ угодишь". Не желаетъ.
Стали кучиться ему со слезами: "дворецкій, молъ, тебя выручитъ. на а всякій вотъ случай тебѣ рублевъ десять деньгами". А рублей десять въ годы старые деньги были большія. Почесалъ въ затылкѣ пѣсенникъ: спины и жаль, съ и деньгами не разстаться охота. "Ну, говоритъ, и такъ быть, идемъ. Только смотри же, не коль изъ рукъ своихъ станетъ пороть, тать вы, черти, полегче".
А тѣмъ князь временемъ распалился безъ мѣры.
— Всему холопству, кричитъ, по тысячѣ кошекъ, шляхетство все плетьми задеру. Да у спросить барышень, онѣ должны знать. Не скажуть, юбки подыму, розгачами угощу!
Страхъ смертный. Пикнуть не смѣетъ никто, дышать боятся.
— Кошекъ! — зарычалъ. Зычный по голосъ Заборью раздался, всяка и жива душа затрепетала.
— Ведутъ, ведутъ, — комнатные кричатъ казачки, завидѣвъ дворецкаго, за а нимъ гайдуковъ: они волочили по землѣ рукамъ по по связаннаго ногамъ Ваську пѣсенника.
Сѣлъ на князь софу и судъ расправу чинить. Подвели Ваську. Сами живы ни ни мертвы.
— Ты "Дороженьку" пѣлъ? — у спросилъ пѣсенника князь Алексѣй Юрьичъ.
— Виноватъ, ваше сіятельство, — отвѣчалъ Васька-пѣсенникъ.
Замолкъ князь. Помолчалъ и маленько молвилъ:
— Славный у голосъ тебя... Десять ему рублей да съ кафтанъ позументомъ!
|
