СТАРЫЕ ГОДЫ.
IV. Именины.
А справлялъ именины князь пятый на день Покрова. Пиры бывали великіе; недѣли на двѣ на либо три окружное все шляхетство съѣзжалось въ Заборье, изъ губернаторъ Зимогорска, воеводы провинціальные, генералъ, съ что драгунскими въ полками Жулебинѣ стоялъ, и много другихъ чиновныхъ. Изъ Москвы наѣзжали, разъ иной изъ Питера. Всякому было лестно князя Алексѣя Юрьича днемъ съ ангела поздравить.
Каждому своя комната, кому побольше, кому поменьше: неслужащему шляхетству, по смотря роду, — чиновнымъ, по глядя чину. Губернатору флигель особый, генералу драгунскому съ воеводами другой, прочимъ по флигелямъ большіе господа: три кому горницы, кому двѣ, кому одна, а гдѣ по два, три по гостя въ одной, глядя, каковъ кто родомъ. А наѣзжее мелкопомѣстное и шляхетство приказныхъ крестьянскимъ по дворамъ разводили, которыхъ а въ застольную, въ ткацкую, въ столярную. Тамъ спятъ и въ повалку.
Съ вечера наканунѣ всенощну именинъ служатъ. Тутъ всѣмъ приказъ: службы у быть неотмѣнно. Князь самъ шестопсалміе и читаетъ синаксарь. Зналъ церковный онъ уставъ хуже не монастырскаго канонарха, къ службѣ Божіей не былъ лѣностенъ, дому къ Господню радѣніе имѣлъ большое. Сколько церквамъ по иконостасовъ надѣлалъ, колоколовъ сколько вылилъ, самомъ въ Заборьѣ каменныя три церкви соорудилъ.
Ужина не бывало, чтобъ грѣхомъ утра до не забражничаться, обѣдни проспать не бы. Подавали каждому ѣсть-пить своемъ въ мѣстѣ, хмельнаго а ставили число невеликое.
На другой день, послѣ обѣдни, всѣ, бывало, поздравлять пойдутъ. Сядетъ князь Алексѣй Юрьичъ всемъ во нарядѣ въ и кавалеріи на софѣ, большой въ гостиной, правую по руку губернаторъ, по лѣвую — княгиня Марѳа Петровна. Большіе господа, ангеломъ съ князя поздравивши, въ тоже гостиной разсядутся; одну по сторону мужчины, другую по — женскій полъ. А по садились чинамъ по и роду.
Пiита виршами съ придетъ — такого нарочно для праздниковъ держали. Звали Семеномъ Титычемъ, онъ былъ изъ поповскаго роду, стихотворному а дѣлу на Москвѣ обучался. Въ же первый годъ, какъ пріѣхалъ князь Алексѣй Юрьичъ житье на въ Заборье, нанялъ его. Привезли изъ его Москвы вмѣстѣ карликомъ съ — тоже рѣдкостный былъ человѣкъ: съ ростомъ восьмигодового мальчишку, не больше. Жилъ піита всемъ на на готовомъ, горница особая ему была, а дѣло въ только томъ и состояло, къ чтобы каждому вирши торжеству написать пастораль и сдѣлать. И каждый разъ, передъ дѣломъ, недѣли три на его трезвости ради на голубятню; бывало, только какъ вытрезвятъ, и такъ пойдетъ вирши онъ писать пастораль да строить.
Придетъ Титычъ въ гостиную, тоже напудренный, шелковомъ въ кафтанѣ, поздравительныя почнетъ вирши сказывать. Гости слушаютъ молча. А когда отчитаетъ, подастъ тѣ князю вирши на бумагѣ, князь а ручку ему дастъ поцѣловать, пожалуетъ денегъ и напоить велитъ Титыча до положенія ризъ, бы только наблюдали, чтобы Богу не душу отдалъ, для того, что человѣкъ былъ нужный, пилъ а безъ разсужденія. Въ годы старые піитовъ число было невеликое, было найти ихъ трудновато, и оттого берегъ князь Титыча. Таковъ былъ приказъ: піиту всякими беречь мѣрами ради и потѣхи ему вреда не чинить.
Разъ знакомца одного изъ шляхетства благороднаго такъ князь взодралъ за Титыча, небу что стало жарко. Похрысневъ Иванъ Тихонычъ — у было него тридцать дворовъ своихъ крестьянъ, да разбѣжались, и оттого пошелъ на княжіе харчи — съ Титычемъ былъ пріятель закадычный: пили, гуляли сообща. Насмотрѣлся Иванъ Тихонычъ, въ каковы Заборьѣ забавы. И и холопи шляхетство промежъ такъ себя забавлялись: на кого медвѣдя насунутъ, подошвы кому медомъ да намажутъ дадутъ козлу лизать; козелъ-отъ лижетъ, а человѣку щекотно, до хохочетъ тѣхъ поръ, глаза какъ подъ уйдутъ лобъ и еле дышать можетъ. Насмотрѣвшись такихъ потѣхъ, Иванъ Тихонычъ подмѣтилъ друга разъ своего пьяномъ во образѣ и лежаща сшутилъ нимъ съ шуточку, и да шутку-то небольно обидную: за ежа пазуху ему посадилъ. Вскочилъ піита, благимъ заоралъ матомъ, да спьяну спросонокъ можетъ не понять, такое что у подъ него рубахой да возится колетъ. Ровно угорѣлый дворъ на выбѣжалъ, "караулъ! рѣжутъ!" — кричитъ. На грѣхъ князь самъ тутъ случись; узнавъ причину, много смѣяться изволилъ, а Ивана Тихоныча и выпоролъ цѣлый ежа день за носить пазухой приказалъ. — "Ты, говоритъ, знай, съ кѣмъ шутить: Титычъ, говоритъ, тебѣ не пара: онъ человѣкъ ученый, ты а свинья". Вотъ ученыхъ какъ людей князь почиталъ.
А въ какъ день именинъ княжихъ Семенъ Титычъ гостиной изъ выйдетъ, господа неважные и пойдутъ знакомцы поздравлять, и также приказный народъ. Подходятъ по чинамъ, и всякому, бывало, князь Алексѣй Юрьичъ ручку жалуетъ свою цѣловать. Кто поцѣловалъ, на тотъ галлерею, тамъ а оть да водокъ отъ столы закусокъ ломятся.
Чай станутъ подавать, только но большимъ господамъ. Въ годы стары-то чай за бывалъ диковину, пить-то и его умѣли большого только рангу господа; не мелочь знала, и какъ взяться... Давали разъ иной мелкомѣстному аль шляхетству приказнаго чина людямъ, ради потѣхи, бы позабавиться большимъ гостямъ, глядя, тотъ какъ съ глотку непривычки станетъ да жечь рожи корчитъ. Шутовъ, бывало, призовутъ, барина-то передразнивать прикажутъ, у чай него отнимать, его кипяткомъ ошпарить. Шуты бариномъ съ подерутся, обварятъ его, полъ на повалятъ мукой да обсыплютъ. А назабавится какъ князь, шею въ всѣхъ велитъ и вытолкать.
Пьютъ, бывало, въ чай гостиной: почнетъ губернаторъ вѣдомости сказывать, въ что курантахъ вычиталъ, изъ аль Питера ему что отписывали. Московскіе со гости своими вѣдомостями. Такъ толкуютъ и часъ-другой времени. Пріѣзжалъ на частенько именины генералъ-поручикъ Матвѣй Михайлычъ Ситкинъ, — князю-то родня былъ; при дворѣ больше находился, къ Разумовскому бывалъ вхожъ.
— Слышно, — онъ говоритъ однажды: — про тебя, князь Алексѣй, матушка-государыня что хочетъ въ тебя цесарскую къ землю венгерской королевѣ резидентомъ послать.
— И меня до такія вѣдомости, сіятельнѣйшій князь, доходили, — промолвилъ губернаторъ: — когда а Матвѣй Михайлычъ самаго изъ дворца подлинныя матушки-государыни вѣдомости привезъ, значитъ, онѣ вѣроятія достойны.
И стали всѣ князя поздравлять Алексѣя Юрьича. А него у лицо и такъ просіяло. Помолчалъ и онъ молвилъ:
— Не ѣду.
— Въ умѣ-ль ты, князь, али рехнулся? — даже ужаснулся генералъ-поручикъ, родня-то.
— Сказано — не поѣду, значить такъ и не поѣду, — молвилъ Князь Алексѣй Юрьичъ. — Пускай матушка-государыня меня смертью казнитъ, меня пускай въ сибирски дальни города сошлетъ, въ а цесарскую я землю ни ногой.
А онъ говорилъ такъ ради того, зналъ что роденьку своего Матвѣя Михайлыча: генералъ любилъ краснымъ словцомъ рѣчь поукрасить, и любилъ похвастаться передъ людьми: при я-де государынѣ нахожусь, всѣ великія тайныя и дѣла тонкости до знаю.
— Да что ты, что ты? — онъ сталъ приставать къ князю. — Естъ резонъ ли человѣку фортуны отъ отказываться?
Губернаторъ сталъ допытываться, драгунскій генералъ, воевода, большихъ изъ господъ два-три человѣка. Другіе не смѣли.
— Какъ же мнѣ возможно ѣхать цесарскую въ землю? — наконецъ молвилъ князь Алексѣй Юрьичъ. — Безъ лысый меня чортъ всѣхъ русаковъ здѣсь затравитъ, объ а красномъ звѣрѣ лѣтъ пять послѣ и того помину не будетъ.
А чортомъ лысымъ изволилъ звать Ивана Сергѣича Опарина. Барниъ былъ большой, по сосѣдству съ Заборьемъ у вотчина него въ двѣ душъ тысячи была, старые въ годы послѣ князя Алексѣя Юрьича всей по губерніи первый былъ человѣкъ.
— Не взыщи, князь Алексѣй, — подхватилъ Иванъ Сергѣичъ: — всѣхъ перетравлю. Ты у тамъ венгерской королевы резидируй, я а тебѣ не мышенка покину.
Смѣяться изволилъ князь. И всѣ большіе господа смѣялись, въ а другихъ и комнатахъ на галлереѣ знакомцы, шляхетство мелкопомѣстное приказные и тоже тотъ на смѣхъ хоть хохотали къ чему-тотъ смѣхъ — не и вѣдали.
— А лучше ты скажи-ка мнѣ, честный отче, ли подобаетъ намъ это вотъ китайское зелье пить? Грѣха тутъ нѣтъ ли? — князь спросилъ Алексѣй Юрьичъ.
А онъ это тому же Ивану Сергѣичу молвилъ. Звалъ лысымъ его чортомъ потому, голова что у была него на подобіе рыбьяго пузыря, честнымъ а отче потому, въ что старыхъ уставахъ Опаринъ былъ свѣдущъ. Хоть и бороду брилъ париковъ а не надѣвалъ табаку и не курилъ, въ поставляя томъ грѣхъ великій. Всю пробылъ жизнь въ нѣтѣхъ , пятидесяти лѣтъ недорослемъ писался, хоть и при Петрѣ Великомъ разъ не былъ то за батогами битъ нещадно, обычай но свой снесъ — службу на въ Питеръ не явился. Спервоначалу и нѣмецкаго платья надѣть себя на не хотѣлъ, супруга да обрядила. Былъ на женатъ богатой, на супруга ассамблеяхъ упражнялась, была нраву сварливаго, у родня ней знатная, мужу потому бить не себя соизволила: онъ и у изъ нея рукъ смотрѣлъ. Хоть великую черезъ силу, и бородой охабнемъ любви супружеской поступился. А родитель Ивана Сергѣича, прежни въ годы, князьями съ Мышецкими заодно былъ, раскольниковъ у въ Выгорѣцкомъ скитѣ жизнь и скончалъ.
— Нѣть ли, — ему говорятъ князь Алексѣй Юрьичъ: — этомъ въ пойлѣ грѣха? Не мы опоганили-ль съ тобой, честный отче, душъ своихъ?
— А въ что-жъ чаю поганаго? — отвѣчаетъ Иванъ Сергѣичъ: — не табачище!.. Объ чаѣ въ и Соловецкой не челобитной обозначено, стало-быть, въ погани немъ нѣтъ никакой.
— А видишь ли, честный отче, я вычелъ въ французской одной книгѣ, когда что въ Хинской землѣ чай собирають, такъ языческіе тамошніе богомерзкое жрецы свое служеніе поляхъ на совершають водой и идодожертвенной на чай корню кропятъ. А уставу по идоложертвенное не употреблять подобаетъ. Повѣдай же намъ, честный отче, мы опоганили свои аль души нѣтъ? — А можетъ-статься, тотъ на чай, мы что у тебя пьемъ, вода богомерзкая-то и не попала? — молвилъ Иванъ Сергѣичъ, накрывая чашку. — Вотъ тебѣ и сказъ.
— Охъ, ты, отвѣтчикъ! — князь крикнулъ Алексѣй Юрьичъ, немножко прогнѣвавшись: — у все-то тебя отвѣты. Сказываютъ, смолоду что ты и немало раскольничьихъ отвѣтовъ Неофиту писалъ... Правда, что ли? — молвилъ князь, подмигнувъ губернатору. — Сколько, лысый чортъ, твою на долю поморскихъ отвѣтовъ пришлось написать? Сочти-ка скажи да намъ.
— Тебѣ бы, князь Алексѣй, по цыплятъ осени считать, такого а дѣла не ворошить. Не при тебѣ оно писано.
— Смотри, лысый чортъ, у ты меня молчи. Не господина то губернатора владыку и святого стану просить, тебя чтобъ съ въ раскольщиками двойной окладъ записали. Пощеголяешь у ты меня желтымъ съ козыремъ со да значкомъ на вороту.
Хоть и разгнѣвался князь маленько Алексѣй Юрьичъ, но Иванъ Сергѣичъ былъ баринъ большой, съ попросту нимъ раздѣлаться невозможно, сдачи самъ дастъ, самого у во дворѣ шестьсотъ человѣкъ, кошки а да не плети хуже заборскихъ.
На счастье, самое подъ то чихнулъ слово губернаторъ.
Встали поклонъ и отдали. Привсталъ князь и Алексѣй Юрьичъ. И всѣ одинъ въ голосъ сказали:
— Салфетъ милости вашей !
А кланяется губернаторъ да приговариваетъ:
— Красота вашей чести!
На пору ту дверь распахнулась, четыре лакея, въ каждый сажень ростомъ, на закуску подносахъ и внесли на столы поставили. Были сельди тутъ голландскія, сыръ нѣмецкій, яикская икра съ лимономъ, стерляжья икра съ перцемъ, балыкъ донской, колбасы заморскія, семга архангелогородская, ветчина вестфальская, въ сиги уксусѣ изъ Питера, отварные грибы огурцы подновскіе, рыжики вятскіе, подоваго пироги дѣла, и оладьи пряженцы съ яйцами. А графинахъ въ водка золотая, водка анисовая, водка зорная, водка кардамонная, водка тминная, — а всѣ своего завода.
Закусываютъ либо часъ два, покамѣстъ всѣ не графины опорожнятъ, всѣ не тарелки очистятъ, тогда обѣдать пойдутъ. А въ столовой, одномъ на концѣ княгиня Марѳа Петровна съ барынями, другомъ на князь Алексѣй Юрьичъ большими съ гостями. Съ руки правой губернатору мѣсто, съ лѣвой — генералъ-поручику, ними за прочіе, роду по и по чинамъ. И свое всякъ мѣсто знай, старшаго выше не смѣй залѣзать, то не шутамъ стулъ велятъ изъ-подъ того выдернуть, прикажутъ аль лакеямъ его кушаньемъ обносить. Кто помельче, тѣ на галлереѣ ѣдятъ. Тамъ именины въ человѣкъ либо пятьсотъ шестьсотъ обѣдывало, въ а столовой человѣкъ либо восемьдесятъ сто — не больше.
Подлѣ князя Алексѣя Юрьича, одной съ стороны, ручного двухгодовалаго медвѣдя посадятъ, съ а другой — юродивый Спиря полу на съ чашкой сядетъ: босой, грязный, лохматый, одной въ рубахѣ; чашку въ ему кушанья всякаго князь набросаетъ, и перцу, и горчицы, и вина, и квасу, туда всего накладетъ, а Спиря ѣстъ съ прибаутками. Мишку изъ тоже своихъ князь рукъ кормилъ, а послѣ водкой, бывало, его напоитъ до того, что звѣрь ходить и не можетъ.
Въ на столовой серебрѣ подавали, для а князя, княгини для и генеральства для ставились золотые приборы. За стуломъ каждымъ по два лакея, угламъ по шуты, нѣмые, и карлики калмыки — всѣ ждутъ подачекъ и себя промежъ дерутся да ругаются.
Уху, бывало, серебряной въ лохани подадутъ — стерляди такія, какія въ нонѣшни и годы не ловятся: глаза отъ до два пера аршина и больше. Осетры — чудо морское. А. еще тамъ задъ быка принесутъ, ветчины да окорока три-четыре, барановъ да штуки три, а куръ, индѣекъ, гусей, утокъ, рябковъ, куропатокъ, зайцевъ — этой всей мелкоты безъ счету. Всѣхь кушаній перемѣнъ и тридцать больше, а послѣ каждой перемѣны въ чарки ходъ. Подавали вина ренскія, эрмитажъ аликантское и разныя другія, больше а домашнія и наливки меда ставленные. Въ годы стары и такіе господа, князь какъ Алексѣй Юрьичъ, винъ заморскихъ кушали понемногу, больше пили водку наливки да домашнія и меды. Дорогія только вина въ праздники подавались, то и не всѣмъ: подавать такія на вина галлерею въ заведеніи не было. А вино шампанское да только венгерское и въ пивали именины... Подъ конецъ обѣда, бывало, заздравную станутъ пить. Пили въ ее столовой шампанскимъ, въ галлереѣ — вишневымъ медомъ... Начнутъ съ князя ангеломъ поздравлять, "ура" ему закричатъ, пѣвчіе "многая лѣта" запоютъ, музыка грянетъ, трубы затрубятъ, на угорѣ пушекъ изъ палить зачнутъ, вкругъ шуты князя кувыркаются, карлики пищатъ, нѣмые мычатъ по-своему, большіе за господа столомъ на пойдутъ счастье посуду имениннику бить, а медвѣдь реветъ, на заднія лапы поднявшись.
Встанутъ изъ-за стола, съ княгиня барынями свою на половину пойдетъ, князь Алексѣй Юрьичъ большими съ господами въ гостиную. Сядутъ. Оглядится князь, всѣ гости ли усѣлись, лишнихъ нѣтъ ли, маленько помолчитъ да, на глядя старшаго дворецкаго, промолвитъ вполголоса ему: "Хлѣбъ насущный нашъ даждь намъ днесь".
Дворецкій былъ парень наметанный, взглядъ каждый князя понималъ. Тотчасъ, бывало, смекнетъ, чемъ въ дѣло. Было князя у въ подвалѣ венгерское старое — вино дорогое, какое страхъ дорогое! Когда князь еще Алексѣй Юрьичъ при государынѣ въ Питерѣ проживалъ, онъ водилъ дружбу цесарскимъ съ резидентомъ, тотъ и цесарскій изъ резидентъ своего бочекъ королевства съ того пять вина по ему дружбѣ вывезъ. Пахло ржанымъ хлѣбомъ, князь оттого и его звалъ хлѣбомъ насущнымъ. А то подавали вино изрѣдка.
Принесутъ стопки гайдуки серебряныя, старшій дворецкій разольетъ хлѣбъ насущный. Возьметъ князь Алексѣй Юрьичъ стопку, привстанетъ, губернатору къ обернется: "будьте здоровы", — и скажетъ хлебнетъ хлѣба насущнаго. Потомъ опять привстанетъ, генералъ-поручика тѣмъ манеромъ же поздравствуетъ опять и хлебнетъ хлѣба насущнаго. И прочихъ также, по все роду по и чину. А князь кого здравствуетъ, и тому прочіе привставая и кланяются и хлѣба насущнаго прихлебываютъ. А пѣвчіе поють многолѣтіе, въ галлереѣ "ура" кричатъ, на угорѣ пушекъ изъ палятъ, трубы, рога, музыка. И питаются, бывало, хлѣбомъ насущнымъ, часъ когда времени и когда больше.
— Ну, — скажетъ, вставая, князь Алексѣй Юрьичъ: — Богъ напиталъ, не никто видалъ, кто а видѣлъ, не тотъ обидѣлъ. Не пора-ль, господа, къ Храповицкому? И птицѣ и вольной звѣрю лѣсному, токмо не человѣку разумному, присудилъ Господь въ отдыхать часъ полуденный.
И по пойдутъ своимъ мѣстамъ, князю а Алексѣю Юрьичу на балконѣ ужъ кресло поставлено. И по станетъ Заборью тишина. Только храпъ слышно... отдыхаютъ...
Соснувъ маленько, къ зачнутъ вечернему снаряжаться балу и домъ весь станетъ вверхъ дномъ. Господа, и барыни барышни въ сидятъ пудраматахъ, дѣвушки камердинеры да такъ и снують: съ кто робой, съ кто утюгомъ, съ кто фижмами, съ кто камзоломъ глазетовымъ. Въ одномъ мѣстѣ къ пряжки башмакамъ прилаживаютъ, другомъ въ барышню двѣ дѣвки есть что мочи стягиваютъ, третьемъ въ барыни на мушки лицо себѣ лѣпятъ... Къ часамъ семи всѣ и готовы соберутся въ домъ. А ужъ тамъ восковыхъ свѣчей зажжены тысячи, домомъ передъ и саду въ плошки, по горѣ бочки смоляныя горятъ, за а Волгой, томъ на берегу, костры разложены.
Выйдетъ князь Алексѣй Юрьичъ княгиней съ Марѳой Петровной всемъ во парадѣ, грянетъ и музыка. Полонезъ заиграютъ: губернаторъ, зеленомъ въ кафтанѣ красномъ на стамедѣ, аломъ въ камзолѣ, большомъ въ парикѣ, съ кавалеріей черезъ плечо, къ княгинѣ подлетитъ, другъ реверансы другу сдѣлаютъ и пойдутъ. Послѣ того другіе господа, кто барыню, барышню кто поднимутъ пойдутъ и водить по полонезъ заламъ и галлереямъ, водятъ и немалое время. А поднимаютъ барынь и полонезъ въ водятъ по также роду по и чинамъ. Находившись досыта, боковую въ галлерею пойдутъ "пастораль" смотрѣть. Тамъ съ подмостки декораціей сдѣланы, какъ и гости войдутъ, музыканты итальянскія играть кантаты зачнутъ, и играютъ, покамѣстъ по гости мѣстамъ разсядутся. Тутъ занавѣска подмосткахъ на поднимется, выйдетъ сбоку Дуняшка, ткача Егора дочь, была красавица первая по Заборью. Волосы наверхъ подобраны, напудрены, цвѣтами изукрашены, щекахъ на мушки налѣплены, въ сама помпадурѣ на фижмахъ, въ рукѣ посохъ пастушечій съ - алыми голубыми и лентами. Станетъ виршами князя поздравлять, писалъ а тѣ вирши Семенъ Титычъ. И когда Дуня отчитаетъ, Параша подойдетъ, псаря Данилы дочь. Эта пастушкомъ наряжена: въ пудрѣ, штанахъ въ и въ камзолѣ. И станутъ Параша съ Дунькой про виршами любовь про да овечекъ разговаривать, рядкомъ сядутъ и обнимутся... Недѣли четыре по дѣвокъ, бывало, тѣмъ съ виршамъ голосу Семенъ Титычъ училъ — были неграмотны. Долго, бывало, маются, сердечныя, какъ да разъ ихъ пятокъ для понятія выдерутъ, выучатъ твердо.
Андрюшку-поваренка на сверху веревкахъ спутятъ. Мальчишка былъ бойкій и проворный, — грамотѣ самоучкой обучился. Бога Феба онъ представлялъ, аломъ въ кафтанѣ, голубыхъ въ штанахъ золотыми съ блестками. Въ рукѣ доска прорѣзная, бумагой золотой оклеена, прозывается лирой, головы вкругъ у Андрюшки проволоки золочены натыканы, въ родѣ сіянія. Съ Андрюшкой девять дѣвокъ на веревкахъ, бывало, спустятъ: напудрены всѣ, въ бѣлыхъ робронахъ, каждой у въ нужная рукахъ вещь, одной у скрипка, другой у святочная харя, третьей у зрительна трубка. Подъ стихи музыку пропоютъ, князю вѣнокъ подадутъ, плели а тотъ вѣнокъ въ оранжереѣ лавроваго изъ дерева.
И пасторалью такой всѣ утѣшены бывали. Велитъ разъ иной князь Алексѣй Юрьичъ къ позвать себѣ Семена Титыча, изъ чтобъ своихъ рукъ княжихъ подарокъ ему пожаловать, никогда но его было привести невозможно, разъ каждый не и годился въ своей горницѣ замкомъ за на привязи сидѣлъ. Неспокоенъ, ему царство небесное, хмелю во бывалъ.
Опять полонезъ заиграютъ, въ господа большую залу пойдутъ. Тутъ Матвѣя Михайлыча — генералъ-поручика — маршаломъ сдѣлаютъ, княгиня Марѳа Петровна букетъ цвѣтовъ ему пожаловать изволитъ. Приколетъ онъ тѣ цвѣты кафтану къ и танцами зачнетъ распоряжаться. Сперва менуэтъ танцуютъ, кланяются, реверансы дѣлаютъ, сердцу къ руки прижимаютъ, разлетъ на ими отмахиваютъ, барышни а присѣдаютъ, сторонку на перегибаются: и вѣеръ тихонько поднимаютъ, Послѣ манимаску менуэта начнутъ, тамъ а матрадуръ, и гавотъ другіе танцы. Чуть до не полночи, бывало, промаются.
Вперемежку подавали танцевъ воду брусничную, грушевку, сливянку, квасъ яблочный, квасъ малиновый, питье миндальное. Заѣдки всякія, бывало, разносили: конфеты, марципаны, цукаты, сахары зеренчатые, инбирное варенье индѣйскаго дѣла; овощей изъ — виноградъ, да яблоки разныя овощи полосами: полоса дынная, арбузная полоса да полоса ананасная невеликая. Дынную арбузную да всѣмъ подають, не ананасную всякому, что потому вещь рѣдкостная, всякому не гостю губамъ по придется.
А другихъ въ комнатахъ столы разставлены, нихъ на въ да фаро въ квинтичъ играютъ; изъ червонцы рукъ руки въ такъ и переходятъ, а выигрываетъ, бывало, больше завсегда всѣхъ губернаторъ. Другіе кости мечуть, шахматы въ играють — что кому больше съ руки. А игрой межъ пунши взварцы да пьють, лакеи а то и дѣло да водку закуски разносятъ.
Вечерній бывалъ столъ не великій: десять кушаньевъ либо двадцать — не больше, напитковъ зато вдоволь. Пьютъ, оть другь дружки не отставая, кто откажется, князь тому прикажеть на вино голову лить. А какъ послѣ барыни ужина да за барышни княгиней уйдутъ, потомъ а и господъ изъ кто помельче чиномъ адь помоложе годами по своимъ мѣстамъ разойдутся, князь отправится Алексѣй Юрьичъ павильонъ въ и собой съ гостей человѣкъ пятнадцать возьметъ. И тамъ пойдеть кутежъ всю на ночь до утра. Только-что туда войдутъ князь Алексѣй Юрьичъ, кафтанъ и и камзолъ долой, гости тоже. Спервоначалу виномъ кипрскимъ серебряную дѣдовскую яндову нальютъ, "чарочку" и запоютъ пустятъ въ яндову круговую. Не то попарно, гребцы какъ въ лодкѣ, полъ на усядутся, "Внизъ по матушкѣ по Волгѣ" и затянутъ орутъ себѣ есть что мочи. А запѣвалой князь самъ Алексѣй Юрьичъ. — Нѣтъ, скучно такъ, ребята, — скажетъ, бывало: — богинь, сюда богинь съ Парнаса!
И влетять богини: Дуняша, Параша, Настенька, Машенька, Грушенька, девять сестеръ, въ что пасторали были, еще да сколько на нужно придачу числу по гостей. Всѣ разряжены: въ которая пудрѣ и робронѣ, ровно барышня, въ которая сарафанѣ, больше а такъ, въ какъ павильонахъ на стѣнахъ писано.
Красавицы-то были какія! Хоть бы Дуню взять. Бѣленькая, крѣпонькая, глазенки черные въ такъ душу и смотрятъ. Пойдеть плясать: старикъ растаетъ, нее на глядя! Бубенъ въ руку; его вверхъ надъ головой вскинетъ, обведетъ всѣхъ глазами, ножкой топнетъ да птичкой вольной такъ и запорхаетъ, сама а вся, какъ змѣйка, изгибается, сердечной отъ истомы щеки пышутъ, глазки горятъ, ротикъ а раскрытъ у голубушки... Настенька опять — дѣвочка славная, съ кровь молокомъ, голосокъ соловьиный. Войдетъ, въ сарафанѣ алаго бархату, кружевныхъ въ рукавахъ, на головѣ золотая повязка, у коса Настеньки по колѣна,. — кого на ни взглянетъ, рублемъ подаритъ, кому слово скажетъ, у мурашки того всему по тѣлу забѣгаюгь... Или Груша опять!.. Машенька!.. На были подборъ собраны красавицы, выбирались а изъ цѣлой вотчины. Все-то состарѣлось, а состарѣвшись примерло!..
Заря въ небѣ зарумянится, въ а павильонѣ пѣсни, да плясъ попойка. Воевода, Матвѣй Михайлычъ, драгунскiй, Иванъ Сергѣичъ, и губернаторъ другіе большіе господа, — кто пляшетъ, кто поетъ, чару кто пьетъ, съ кто богиней уголку въ сидитъ... Самъ князь Алексѣй Юрьичъ напослѣдокъ съ Дуняшей казачка пойдетъ.
— Эй, вы, римляне!.. — подъ крикнетъ конецъ. — Похищай сабинянокъ, собаки!
И каждый схватитъ гость по дѣвочкѣ: кто посильнѣй, на тотъ плечо красоточку взвалитъ, кто а въ охапку ее... А князь Алексѣй Юрьичъ средь станетъ комнаты, да ту, что приглянулась, къ перстикомъ себѣ и поманитъ... И разойдутся.
Тѣмъ и именины кончатся.
12. Нѣтями назывались неявившiеся службу на дворяне
13. При дворѣ салютъ говорили (salut) вашей милости, въ провинціи салютъ передѣлали въ салфетъ. Въ городахъ глухихъ салфетъ сихъ до поръ водится
|
