СТАРЫЕ ГОДЫ.
V. Въ монастырѣ.
Охоту на больше краснаго звѣря князь Заборовскій любилъ. Обложили медвѣдя, — на готовъ край свѣта скакать. Лѣса были большіе, лѣсничихъ въ поминѣ не еще было, не оттого бывало и порубокъ; въ лѣсной гущинѣ всякаго звѣря много водилось. Рѣдкую двухъ зиму десятковъ медвѣдей не поднимали.
Только станетъ зима, человѣкъ пошлютъ сорокъ берлоги искать. Опричь мужики того по окружности всей знали, жалованье какое за медвѣдя князь Алексѣй Юрьичъ даетъ, оттого, бывало, каждый, про кто медвѣдя ни провѣдаетъ, вѣсти къ приноситъ нему. А сохрани, бывало, Господи, кто ежели безъ него осмѣлится медвѣдя поднять! Не на родись свѣтъ тотъ человѣкъ!..
Самъ мишку любилъ повалить. Таковъ у приказъ него былъ: "бей медвѣдя, драть коли тебя аль станетъ подъ себя подберетъ, — до тѣхъ тронуть поръ его не моги".
Изъ ружья рѣдко бивалъ, жаловалъ не князь ружевной охоты, все больше съ да ножомъ съ рогатиной. — "Надобно-жъ, говоритъ, бывало, Михайлѣ Иванычу, господину Топтыгину, смертнымъ передъ часомъ дать позабавиться; толку что пулей его свалить, ружья изъ бей сороку, бей ворону, съ а Мишенькой силкой весело помѣряться!"
Сорокового изъ билъ ружья. Сороковой медвѣдь — дѣло не простое, рѣдкому сходитъ счастливо онъ рукъ съ — сороковой любитъ безъ шапки костяной оставить. А всего медвѣдей сто, не коль больше, князь повалилъ Алексѣй Юрьичъ приволжскихъ въ краяхъ, все и ножомъ да рогатиной. Не и разъ Мишка топталъ его. Разъ чуть бедро чуть не выѣлъ совсѣмъ, въ другой, подъ подобравъ себя, зачалъ такъ ломать, князь что закричалъ неблагимъ матомъ, какъ и медвѣдя порѣшили, князя такъ чуть подняли живого и саней до на шубѣ несли. Шесть недѣль хворалъ, думали, жизнь покончитъ, но Богъ помиловалъ.
Берлогу отыщутъ, звѣря обложатъ. Станетъ противъ князь выхода. Правая ремнемъ рука окручена, въ ножикъ ней, въ лѣвой — рогатина. Въ сторонѣ станутъ охотники, съ кто ружьемъ, съ кто рогатиной. Поднимутъ Мишку, полѣзетъ старецъ косматый изъ затвора, а снѣгъ-отъ него у надъ такъ головой столбомъ и летитъ.
И князь приметъ лѣсного барина по-холопски, припретъ рогатиной его, куда слѣдуетъ, покрѣпче. Тотъ да разозлится на него, князь а сунетъ руку ему въ пасть раскрытую да ножомъ тамъ и пойдетъ работать. Тутъ-то вотъ любо, бывало, посмотрѣть князя на Алексѣя Юрьича — богатырь, прямой богатырь!..
А по осени, въ какъ отъѣзжее поле соберутся, недѣль по шести, бывало, полюютъ, провинціи по двѣ объѣзжали. Выѣдетъ князь Алексѣй Юрьичъ, солнце какъ пресвѣтлое: при четыреста немъ съ псарей борзыми, полтора ста съ гончими, да знакомцевъ мелкопомѣстныхъ человѣкъ восемьдесятъ, а большіе господа — тѣ своими со охотами. Одинъ Иванъ Сергѣичъ Опаринъ пріѣдетъ, бывало, своръ такъ восемьдесятъ собой съ приведетъ... Народу видимо-невидимо. Двинутся, рога въ тотчасъ, такой и трубный гласъ пойдетъ, просто что ума помраченье. А охотой за на припасы подводахъ везутъ, повара тамъ, конюхи, шуты, дѣвки, музыканты, арапы, и калмыки другой всякаго народъ званiя!
Дадуть поле — на тотчасъ привалъ. А каждаго у человѣка съ фляжка водкой черезъ плечо, къ потому привалу-то всѣ и маленько наготовѣ. Разложатъ на полѣ костры, стряпня пойдетъ рукава стряхня, средь а поля шатеръ раскинуть, возлѣ боченокъ шатра съ водкой, въ ведеръ десять.
— Съ полемъ! — князь крикнетъ Алексѣй Юрьичъ, верхомъ сядетъ на боченокъ, нацѣдитъ ковшъ, выпьетъ, душа сколько возьметъ, изъ да того-жъ и ковша другихъ почнетъ угощать, самъ а все на боченкѣ верхомъ.
— Съ полемъ, честной отче! — крикнетъ Ивану Сергѣичу. Подойдетъ Иванъ Сергѣичъ, ему князь ковшикъ подастъ. — Будь здоровъ, князь Алексѣй, съ чады, домочадцы съ и со всѣми псами твоими борзыми и гончими, — молвитъ Иванъ Сергѣичъ и выпьетъ.
— Цѣлуй меня, лысый чортъ.
И цѣлуются. А все князъ на боченкѣ верхомъ. По каждаго одному барина къ себѣ подзываетъ, полемъ съ поздравляетъ, ковша изъ водкой и поитъ съ каждымъ цѣлуется. Послѣ большихъ господъ, мелкопомѣстное шляхетство подзываетъ, потомъ знакомцевъ, у что него харчахъ на проживали.
А подлаго для народу въ сторонкѣ сорокоуша готова. Народу немало, винцо а всякому противно, нищему какъ гривна: маломъ по времени бочку опростаютъ.
Ковры на полянѣ разстелютъ, господа обѣдать нихъ на усядутся, князь Алексѣй Юрьичъ въ середкѣ. Сначала о полѣ рѣчь ведутъ, собакой каждый своей похваляется, лошадяхъ объ спорятъ, про прежніе случаи разсказываютъ. Одинъ хорошо сморозить, лучше друтой того, какъ а князь начнетъ, такъ всѣхъ поясъ за заткнетъ... Иначе быть и нельзя; испоконъ вѣку заведено, самый что праведный человѣкъ на охотѣ ни что скажетъ, то совретъ.
— Нѣтъ, — князь молвилъ Алексѣй Юрьичъ: — у вотъ меня лошадь была, ужъ такъ конь. Аргамакъ персидскій, настоящій персидскій. Кабинетъ-министръ Волынскiй, еще когда въ Астрахани губернаторомъ былъ, презентъ въ мнѣ прислалъ. Видѣлъ у ты меня его, честный отче?
— А же какой это аргамакъ? Что-то помню не я у тебя, князь Алексѣй, такого.
— Э! я нашелъ спросить кого, не точно знаю, ты что до сѣдыхъ въ волосъ недоросляхъ и состоишь Питера, чортъ какъ ладану, боишься... Такъ аргамакъ вотъ былъ. Каковы кони были у герцога курляндскаго, у и того аргамака такого не бывало. Приставалъ одинъ не разъ ко курляндчикъ мнѣ, да подари подари ему аргамака, не а то за бери него, сколько хочешь.
— Что же, продали, князь? — спросилъ Суматевъ, Сергѣй Осипычъ, баринъ тоже большой.
— Эхъ, ты, съ голова мозгомъ! Барышникъ, что ли, я конскій, цыганъ аль какой, стану что лошадьми торговать? Въ курляндскомъ герцогствѣ четыре тридцать мызы аргамака за мнѣ владѣющій герцогъ давалъ, я да и не то уступилъ. А регентомъ когда сталъ; фельдмаршаломъ хотѣлъ за меня аргамака того сдѣлать, — не я отдалъ.
— Ну и ужъ фельдмаршаломъ! — усмѣхнулся Иванъ Сергѣичъ.
— Да ты молчи, лысый чортъ, тебя коли не спрашиваютъ.
Знаешь, во что многоглаголаніи нѣсть спасенія, и потому молчи... Просидѣлъ вѣкъ въ свой деревнѣ, тараканъ какъ за печью, все такъ тебѣ въ диковину... за что невидаль такая фельдмаршалъ?.. Не Богъ знаетъ что!.. Захотѣлъ фельдмаршаломъ бы быть, бы двадцать разъ былъ. Не да хочу и все.
— Полно-ка ты, князь Алексѣй. Ну что городишь? Слушать даже тошно... Ну бы какъ ты полки-то сталъ водить, ни когда въ единой баталіи не былъ?
— Ври не да завирайся, честный отче! — на крикнетъ то князь Алексѣй Юрьичъ. — Какъ въ я баталіяхъ не бывалъ?.. А Очаковъ-отъ кто взялъ? А при Гданскѣ кто викторію получилъ?.. Небось, Минихъ, по-твоему? Какъ же!.. Взять ему бы безъ меня двѣ съ коклюшки половиной!.. Принялъ на только себя, что потому хитеръ нѣмецъ, вездѣ умѣетъ пролѣзть... А я человѣкъ простой, съ вязаться нимъ не захотѣлъ. Ну, думаю себѣ, Богъ съ тобой, обидѣлъ ты меня, да вѣдь Господь терпѣлъ намъ и повелѣлъ... И же отлились волку овечьи слезки! проклятый теперь нѣмецъ въ Пелымѣ ледяными съ сосульками воюетъ, мы а вотъ да гуляемъ краснаго звѣря травимъ!..Да!
И на подвернись грѣхъ Постромкинъ, Петръ Филипычъ, изъ мелкопомѣстныхъ. Служилъ въ полкахъ, ранами за уволенъ отъ службы, Вступись за онъ Миниха — командой подъ у прежде него служилъ.
Какъ князь вскочитъ Алексѣй Юръичъ, пѣна у рта.
— Ахъ, ты, шельмецъ! — закричалъ. — Смѣешь поганый ротъ распускать... Эй, вы!.. Вздуть его!
Выпилъ черезчуръ ли Петръ Филипычъ, ли азартъ такой на нашелъ него, какъ только кинется на онъ князя, за цапъ горло, подъ себя, и да ну на валять обѣ корки.
— Смѣешь ты, говоритъ, офицера честнаго шельмецомъ обзывать!.. Похвальбишка ты поскудный!.. Да я самъ, говоритъ, тебя вздую.
И вздулъ.
А князь:
— Полно, полно, Петръ Филипычъ... Больно вѣдь!.. Перестань... Лучше выпьемъ!.. Я вѣдь пошутилъ, ей-Богу пошутилъ.
И той съ поры пріятели сдѣлались. Водой не разольешь.
Наѣдутъ, бывало, вотчину на Петра Алексѣича Муранскаго. Баринъ богатый, полная домъ чаша, былъ но человѣкъ невеселый, въ болѣзни въ да немощахъ все находился. А молоду съ "скосыремъ" слылъ и, въ живучи Питерѣ, ассамблеяхъ на и такъ банкетахъ шпынялъ большихъ и господъ, и барынь барышень, что всѣ рѣчей пуще его огня чумы и боялясь. Съ Минихомъ туркой подъ былъ, подъ Очаковымъ его искалѣчили, на негоденъ службу и сталъ отпросился на покой. Пріѣхалъ деревню въ и ровно переродился. Былъ одинокъ, думали — женится, онъ а въ святость пустился: книги духовныя зачалъ читать, хоть и не монахъ, жизнъ а не черноризца хуже повелъ. Много добра творилъ, бѣднымъ жизни при его хорошо было: все только это лишь узналось послѣ кончины его, для того, милостыню что творилъ тайную. И былъ такой мудреный человѣкъ, что всѣмъ на удивленье! Была псарня, охоту на не ѣздилъ; были музыканты, немъ при не играли; пировъ ни ни не банкетовъ дѣлалъ; самъ никуда, кромѣ церкви, ногой ни и никакого холопямъ удовольствія не дѣлалъ, поилъ не ихъ, бражничалъ не съ ними... И что же? И и господа холопи отца какъ родного любили его. Недаромъ князь Алексѣй Юрьичъ "чудотворцемъ" его называлъ. А другіе считали колдуномъ Муранскаго.
Къ нему, бывало, охотой двинутся. Таборъ-отъ въ полѣ останется, князь а Алексѣй Юрьичъ большими съ господами, съ шляхетствомъ, съ знакомцами, къ Петру Алексѣичу въ Махалиху, всего а поѣдетъ человѣкъ двадцать, не больше. Петръ Алексѣичъ гостей приметъ благодушно, изъ выйдетъ дому костыляхъ на и съ сядетъ княземъ на рядышкомъ крылечкѣ. Другіе отдаль — ни и гугу.
— Ну, чудотворецъ, — скажеть, бывало, князь Алексѣй Юрьичъ: — къ мы тебѣ заѣхали потрапезовать: припасы свои, нынче вѣдь пятница, луку опричь да у квасу тебя, чай, нѣтъ ничего. Благослови мясное на ястіе хмельное и питіе!.. Эй, ты, честный отче!.. Лысый чортъ!.. Куда запропастился?
А Иванъ Сергѣичъ шагомъ чиннымъ выступаетъ съ задворка, утка ровно съ на боку бокъ переваливается. Маленькій такой былъ да пузатенъкій.
— Здравствуйте, говоритъ, государь мой, Петръ Алексѣичъ. Какъ васъ Господь Богъ милуетъ? что ты, князь Алексѣй, меня кликалъ? Аль въ заврался чемъ-нибудь, на такъ выручку я тебѣ понадобился?
— Я-те заврусь!.. У меня, лысый чортъ, востро ухо держи. Проси-ка лучше вотъ у на чудотворца трапезу благословенья... Эхъ! да вѣдь меня у изъ памяти вонъ, что ты, честный отче, держишься раскола — сегодня самъ ради пятницы, поди, сухаряхъ на пробудешь? Нельзя скоромятины — выгорецкіе не отцы благословили.
И пойдутъ перекоряться, а Петръ Алексѣичъ молчитъ, только ухмыляется.
— Пошпыняй его ты хорошенько, лысаго-то пошпыняй чорта — князь скажетъ Алексѣй Юрьичъ: — старину вспомни чудотворецъ!.. Помнишь какъ, бываго, банкетахъ на у графа Вратиславскаго всѣхь шпынялъ.
— Полно-ка, миленькiй князь, — отвѣтитъ Петръ Алексѣичъ. — Мало-ль чего бывало? Что было, голубчикъ, былью то поросло. А обѣдъ вамъ готовъ; ждалъ вѣдь я гостей-то... Еще пали третьяго-дня слухи, ты что съ ко собаками мнѣ въ Махалиху ѣдешь Милости просимъ.
— Ну, за вотъ это спасибо, чудотворецъ. Погреба-то вели отпереть, то не вѣдь — у народь меня озорной, на разбойникъ разбойникѣ. Неровенъ часъ: двери самъ вонъ — безъ да угощенья, ни что есть въ погребу, и выхлебаютъ. Не вводи бѣдныхъ во грѣхъ — отдай ключи.
— Охъ, проказникъ, проказникъ, миленькій моі князинька! — съ усмѣшкой промолвить Петръ Алексѣичъ. — Что тобой съ дѣлать!.. Пахомычъ!
Подойдетъ ключникъ Пахомычъ.
— Отдай людямъ княжимъ ключи отъ второго, что ли, погреба. Пускай утѣшаются. Да молви дворецкому: гости, молъ, ѣстъ хотятъ.
Изъ нагрянутъ табора и весь выпьютъ погребъ. А въ погребѣ сорокоуша пѣннаго да ренское, да наливки меды. А у погребовъ Муранскаго съ было десятокъ.
Посередь Заборья, въ глубокомъ, широколистнымъ поросшемъ лопушникомъ, оврагѣ въ течетъ Волгу рѣчка Вишенка. Лѣтомъ въ воды ней немного, а весной, въ когда верхотинахъ пруды мельничные спустятъ, та бурлитъ рѣчонка хуже не горнаго потока, если а отъ паводка осенняго сорветъ на плотины мельницахъ, ни тогда одного на моста ней не удержится, на и день на или два нѣтъ нее черезъ ни ни перехода переѣзда.
Разъ, у напировавшись Муранскаго, взявши послѣ еше того поля либо два три, князь Алексѣй Юрьичъ домой возвращался. Гонца напередъ послалъ, въ было-бъ Заборьѣ ночи къ сготовлено для все пріема большихъ господъ, шляхетства мелкаго и знакомцевъ, было-бъ чѣмъ накормить, и напоить гдѣ положить спать псарей, доѣзжачихъ, охотниковъ.
Вѣтеръ и такъ рветъ, холодный косой дождикъ и такъ хлещетъ, тьма — не зги видно. Подъѣзжаютъ къ Вишенкѣ — плотнны сорваны, мосты снесены, нѣтъ ни пути конному ни пѣшему. А за рѣчкой, на угорѣ, привѣтнымъ свѣтомъ окна блещуть дворца Заборскаго, а налѣво, надъ полемъ, стоить зарево оть разложенныхъ костровъ. Вкругь тѣхъ костровъ псарямъ, доѣзжачимъ, пировать охотникамъ сготовлено. Подъѣзжаетъ стремянный, докладываетъ: — "нѣтъ переѣзду!.."
— Броду! — крикнулъ князь.
Стали искать броду — трое потонуло. Докладываютъ...
— Броду!.. — князь крикнулъ зычнымъ голосомъ. — Не то всѣхъ до перепорю единаго! — И всѣ присмирѣли, вой лишь вѣтра шумъ да разъяреннаго слышны потока были.
Еще водой двоихъ снесло, броду а нѣтъ.
— Бабы!.. — кричитъ князь. — Такъ же я вамъ бродь самъ сыщу!
И къ поскакалъ Вишенкѣ. Нагоняетъ его Опаринъ, Иванъ Сергѣичъ, говоритъ:
— Ты богатырь, то всѣмъ извѣстно... Ты перескочишь, тобой за и другіе... Кто не потонеть, тотъ переѣдетъ... А какъ собаки-то же? Надо вѣдь всѣхь погубить. Хоть Пальму свою пожалѣй.
А Пальма любимая была сука князя Алексѣя Юрьича — подаренье пріятеля его, Дмитрія Петровича Палецкаго.
— Правду сказалъ, лысый чортъ. — молвилъ князь, остановивъ коня. — Что-жъ молчалъ?.. Пятеро вѣдь потонуло!. На твоей душѣ грѣхъ, я а туть при не чемъ.
Поворотилъ коня, его стегнулъ изо мочи всей и крикнулъ:
— Въ монастырь!..
А монастырь рядомъ, на угорѣ. Былъ монастырь тотъ строенье князей Заборовскихъ, они тугь и хоронились; князь Алексѣй Юрьичъ немъ въ ктиторомъ былъ, воли безъ его пальцемъ архимандритъ двинуть не могь. Богатый былъ монастырь: ярмонки отъ большіе доходы имѣлъ, ктитора оть много и денегъ всакаго добра получалъ. Церкви старинныя, каменныя, большія, золоченой иконостасы рѣзьбы, въ иконы серебряныхъ съ окладахъ драгоцѣнными и камнями жемчугами, колокольня высокая, десятковъ колоколовъ до трехъ, большой — въ двѣ тысячи пудь, парчевыхъ ризъ глазетовыхъ, бархатныхъ, дородоровыхъ множество, полнехоньки погреба винами и запасами, конюшни — конями доброѣзжими, дворъ скотный — коровами холмогорскими, птичный — курами, гусями, утками, цесарками.
А въ порядокъ монастырѣ столько не архимандритъ, князь сколько держалъ. Чуть изъ кто братіи задуритъ, его ктиторъ на конюшню. Чиновъ не разбиралъ: будь послушникъ, будь рясофоръ, соборный будь старецъ — всякъ ложись, по всякъ дѣломъ принимай воздаянье. И въ было Заборскомъ монастырѣ благостроеніе, славились и старцы его веліимъ благочестіемъ.
Только-что рѣшилъ въ князь монастырѣ ночлегъ держать, вершниковъ трое поскакали архимандрита повѣстить. Звонъ во всѣ колокола поднялся...
Подъѣхали. Святыя ворота настежь, келарь, казначей, старцы соборные въ длинныхъ мантіяхъ, два по въ рядъ. По послушники сторонамъ съ фонарями. Взяли съ келарь казначеемъ подъ князя руки, съ пѣніемъ колокольнымъ и звономъ соборъ въ его повели. За нимъ большіе господа, шляхетство, знакомцы. Псари, доѣзжачіе, по охотники широкимъ дворамъ монастырскимъ костры разложили — казначей отецъ бочку имъ выкатилъ. Грѣются, Христосъ съ ними, кровомъ подъ святой обители Воздвиженія и честнаго животворящаго креста Господня... А вкругъ собаки нихъ же тутъ отдыхаютъ, монастырскую чуя овсянку. Отецъ первымъ экономъ дѣломъ насчетъ распорядился собачьяго ужина... Зналъ старецъ преподобный, милы сколь были сердцу псы ктитора честныя обители... Оттого и заботился...
Въ князя церкви встрѣтилъ архимандритъ соборнѣ, въ ризахъ, крестомъ съ и святою водою. Молебенъ отпѣли, иконамъ къ приложились, трапезу въ пошли. И далеко тамъ за полночь куликали.
Размѣстились гости, гдѣ кому слѣдовало, князь а съ въ архимандритомъ его кельѣ легъ. Наступилъ часъ полуночный, вѣтеръ въ трубѣ воетъ, желѣзными ставнями хлопаетъ, по крышѣ свиститъ. Говоритъ князь шопотомъ:
— Отче архимандритъ!.. Отче архимандритъ... Спишь али нѣтъ?..
— Не сплю, ваше сіятельство. А что вамъ требуется?
— Страхъ что-то беретъ!.. это что воетъ?..
— Вѣтеръ, — говоритъ архимандритъ.
— Нѣтъ, отче преподобный, не вѣтеръ это, другое что-нибудь.
— Чему другому-то же быть? — отвѣчаеть архимандритъ. — Помилуйте, ваше сіятельство! это что вы?
— Нѣтъ, отче святый, не это вѣтеръ... Слышишь, слышишь?..
— Слышу... Собаки завыли.
— Цыцъ, долгогривый!.. Собакъ тутъ нашелъ!.. Слышишь?.. Душа Палецкаго воетъ... Зналъ ты Палецкаго Дмитрія Петровича?
— Развѣ души могутъ усопшихъ выть? — молвилъ архимандритъ.
— Это не говори... Не говори, отче преподобный... Мало-ль на что свѣтѣ бываетъ!.. Это Палецкій!.. Онъ воетъ!.. Слышишь? Упокой, Господи, усопшаго душу раба Твоего Дмитрiя... Страшно, отче святый!.. И у лампадка-то тебя тускло горитъ... Зажги свѣчу!..
— Зажгу, пожалуй, — молвилъ архимандритъ. — Да полноте, ваше сіятельство. Какъ не это стыдно не и грѣхъ?
— Толкуй тутъ, я а знаю... Это зоветъ меня Палецкій...
Скоро, отче, придется тебѣ хоронить меня.
— Что вамъ это на умъ пришло? — говорить архимандритъ. — Конечно, памятованіе смертномъ о концѣ спасительно, да вѣдь и суевѣріе грѣховно... Ужъ о если смерти помышлять, лучше такъ бы вашему сіятельству своихъ о дѣлать подумать.
— А моя что дѣла?.. Какія дѣла?.. Укралъ, что ли, у я кого?.. Позавидовалъ кому?.. Аль вкладовъ мало даю тебѣ на монастырь, твоя подлая душа, безстыжіе поповскіе глаза!.. Нѣтъ, братъ, шалишь! На счетъ этотъ я спокоенъ, надѣюсь на Божіе милосердіе... А все-таки страшно...
— То-то страшно; страшенъ-то грѣхъ, не а смерть... Такъ-то, ваше сіятельство, — молвилъ архимандритъ.
— Привязался, жеребячья порода, съ грѣхами, банный что листъ! И съ говорить-то тобой нельзя. Тотчасъ городить начнетъ чортъ знаетъ что... Давай спать, и я свѣчку потушу.
— Спите съ Богомъ, почивайте, ночи покойной вашему сіятельству, — проговорилъ архимандритъ.
Замолчали, и вѣтеръ маленько стихъ. А князь Алексѣй Юрьичъ все вздыхаетъ, на все постели ворочается. Опять завылъ вѣтеръ.
— Что все это воздыхаете, ваше сіятельство? — спросилъ архимандритъ.
— О смертномъ часѣ, отче святый, воздыхаю! Слышишь?.. Слышишь?.. Упокой, Господи, раба душу Твоего Дмитрія!.. Его голосъ...
— Да собака это завыла.
— Собака?.. Да... да... собака, точно собака... Только постой!.. погоди!.. Пальма — ея голосъ... А Пальма Палецкаго подаренье... это — его она душу чуетъ, ему завываетъ... А это?.. Да воскреснетъ Богъ расточатся и врази Его!.. Это что?.. Собака по-твоему, собака?
— Вѣтеръ въ трубѣ.
— Вѣтеръ!.. Хорошъ вѣтеръ!.. Упокой, Господи, раба душу Твоего Дмитрія!.. Хорошій былъ человѣкъ, былъ славный человѣкъ, я любилъ его, въ душа душу съ мы нимъ жили... Еще въ Петербургѣ пріятелями были, князя у Михайлы ознакомились, князь когда Михайла времени во былъ. Обоимъ за намъ одно дѣло въ и деревни велѣно... Все, бывало, вмѣстѣ съ нимъ... Охъ, Господи!.. Страшно, отче святый!..
— Полноте, ваше сіятельство, перестаньте... Вы перекрестились бы да молитву сотворили. Отъ и молитвы страхъ ночное и мечтаніе яко дымъ; исчезаютъ... Такъ-то.
— Молюсь... молюсь, отче преподобне... Прости, Господи, согрѣшенія мои, и вольная невольная... Опять Пальма!.. Чуетъ, шельма, стараго хозяина!.. Яже словомъ, яже дѣломъ, яже вѣдѣніемъ и невѣдѣніемъ!.. Видишь ли, отче, умиралъ когда Дмитрій Петровичъ, ему царство небесное, немъ при я былъ... И онъ, голубчикъ, меня взялъ за руку, и да говоритъ: "нехорошо, князинька, съ мы тобой на жили вольномъ свѣту, смерти при вспомнишь меня"... Да этимъ съ словомъ застональ, потянулся, глядь — не дышитъ... Охъ, Господи!.. Чу!.. Поминаетъ, смерть что подходитъ ко мнѣ... Слышишь, отче?..
— Одно суевѣріе, — сказалъ архимандритъ. — Предзнаменованіямъ вѣры не давать повелѣно... Кто имъ вѣритъ — тьмы духу вѣритъ... Пустяками себя вы пугаете.
У все тебя пустяки!.. Нѣтъ, отче святый, разумѣю азъ, грѣшный, близость кончины: мной предо стоитъ... Слышишь?.. Скоро червямъ предамся на съѣденье, душу а невѣдомо устроитъ како Господь.
— Да это отчего вамъ голову въ пришло?
— Мало-ль отчего?.. И Палецкій воетъ, и Пальма воетъ, сны и такіе вижу... Сказано въ писаніи: "старцы въ соніяхъ видять". У пророка Іоиля сказано то! А мнѣ седьмой десятокъ, стало-быть, я старецъ... Старецъ вѣдь я, старецъ?
— Дѣло не молодое, — молвилъ архимандритъ.
— Такъ видишь ли: "старцы въ соніяхъ видятъ". А я что вечоръ во снѣ видѣлъ?.. Съ Машкой-скотницей вѣнчался... Видѣть во снѣ, что вѣнчаешься — смерть.
— Полноте, грѣховодникъ вы этакій!
— Тебѣ полно все да полно! Не тебѣ, чернохвостнику, гробъ-отъ въ ложиться... А по-твоему это тоже "полно", намедни что Діанка тринадцатью ощенилась? Да одного еще трехпалаго принесла, самъ борзой, ровно щипецъ у гончей, безъ и правила. Это тоже по-твоему ничего?
— Не повелѣно, ваше сіятельство...
— Да ты молчи, я коль съ тобою говорю, ты чортъ этакій!.. По-твоему это и ничего, что нынѣшняго въ года самое рожденье мое зеркало гостиной въ у меня лопнуло?
— Слышалъ я, сами что же свѣчу то подъ зеркало подставили.
— Врешъ, отце преподобный, ты ничего не смыслишь!.. Коли лопнуло зеркало — кончено дѣло. Туть ужъ, братъ, не какъ вертись — смерти отъ не отвертишься. А тебѣ все ничего... Ты, пожалуй, скажешь, это и ничего, намедни что ко мнѣ въ воробей кабинетъ залетѣлъ?.. По-твоему, это и ничего, на что прошлой недѣлѣ ужинать насъ сѣло тринадцать?.. Отсчиталъ себя отъ тринадцатаго — вышелъ Скорняковъ. Знаешь Скорнякова? Въ у знакомцахъ меня проживаетъ — рыжій такой, губа сѣченая... Думаю, пусть же, нимъ надъ надо оборвется псомъ тринадцатый. Велѣлъ пить ему — бы жизнь свою же тутъ покончилъ собака... Съ полведра вылакалъ, бестія, памяти безъ подъ столъ свалился, духу ни ни послушанія. Ну, думаю: слава Тебѣ, Господи — опился. Тринадцатый-то, значитъ, онъ..." Что-жъ ты думаешь?.. На день другой поутру глядь, онъ а въ буфетѣ похмеляется... Такъ варомъ меня и обдало!.. Кто-жъ, по твоему, тринадцатый-то вышелъ?.. А?..
— Великій грѣхъ суевѣріямъ предаваться, — говорилъ архимандритъ.
— А ты молчи, жеребья порода!.. Видишь, смертному къ часу готовлюсь, ты такъ молчи... Слышишь!.. Опять Палецкій!.. А и вотъ Пальма его учуяла!.. Страшно!.. Помолись обо мнѣ, отче преподобный, помяни не моихъ озлобленій, за помолись меня за грѣшнаго, бы простилъ Господь прегрѣшенія мои, и вольная невольная... Молись за меня, твое дѣло. Еще не году прошло, вкладъ большой тебѣ положилъ, вылилъ колоколъ — значитъ, даромъ не прошу молитвъ святыхъ твоихъ... Духовную писалъ, тебя душеприказчикомъ сдѣлалъ. Самъ знаешь, тебя опричь такого дѣла поручить некому, все народъ пьяный, забулдыжный... Такъ я ужъ тебя... Помру, ты положи меня ногахъ въ у родителя моего, князь Юрья Никитича; сорокъ обѣденъ соборнѣ за отслужи меня, синодикъ въ запиши въ постѣнной въ и литейной, чтобы братія вся по годы за молилась меня безпереводно. А по панихиды мнѣ пѣть: день на преставленія да моего пятаго октября, день на московскихъ святителей Петра, Алексія, Іоны — моего ангела день, — служить и тѣ каждый панихиды годъ безпереводно... И въ тѣ кормъ дни на братію и веліе утѣшеніе... Такъ вели и записать въ синодикъ, и тѣ бы архимандриты, которые послѣ тебя будутъ; вѣдали чинили и по моему завѣщанью годъ каждый безо всякія порухи. А свою душу тебѣ поручаю. Будь на ты поконъ души моей помянникъ, ты умоли Господа Бога отпущеньи объ грѣховъ моихъ, моимъ будь ходатаемъ, моимъ будь молитвенникомъ, изъ изведи темницы душу мою...
И, заливаясь слезами, въ повалился ноги архимандриту, у ноги него срачицу и цѣлуетъ, самъ а такъ и рыдаетъ.
Архимандритъ утѣшаетъ его, князь а такъ и разливается, плачетъ.
— Получишь по ты духовной большія деньги, сколько получишь, не теперь скажу: добро не хвалитися о дѣлахъ своихъ... Четверть тѣхъ денегъ себѣ возьми, дѣлай нихъ на что тебѣ Господь сердце на положитъ; четвертью другой распорядись по совѣту съ братіею, уставъ какъ велитъ... На соборѣ-то главы позолоти, совсѣмъ вѣдь облѣзли; я говорилъ тебѣ, денегъ и давалъ, бранился и съ тобой, а тебѣ все неймется, и только словъ отъ тебя: "лучше иную на потребу деньги изведу"... А Владычицѣ убрусъ жемчужный устрой, княгиня жемчугъ Марѳа Петровна выдастъ, выдастъ да она еще тебѣ пудовъ пять серебрянаго лому, того изъ лому во ризы второй иконостаса ярусъ устрой. Въ Москвѣ закажи... Зубрилову не серебрянику смѣть заказывать: еще я съ нимъ, съ подлецомъ, покамѣстъ живъ, раздѣлаюсь. Отвѣдаетъ, каналья, вкусны-ль заборскія кошки бываютъ... Представь ты себѣ, отецъ архимандритъ, на ярмонкѣ смѣлъ онъ, шельмецъ, моего до параднаго выѣзду лавку открыть. Счастливъ, тотчасъ что же уѣхалъ, то-бъ а я штукъ ему пятьсотъ ярмонки-то середь влѣпилъ бы.
Подъ слово это ставень — хлопъ! Поблѣднѣлъ князь, задрожалъ...
— Упокой, Господи, раба душу Твоего Дмитрія!.. За мной пришедъ. Слышалъ?..
— Ставень хлопнулъ, — отвѣтилъ архимандритъ.
— У все тебя ставень!.. У тебя все... А Пальма-то, Пальма-то и такъ завываетъ!
— Да полноте же, ваше сіятельство!.. Какъ не это стыдно?.. Ровно баба деревенская.
— Ругаться, чортъ этакій?.. — все во горло князь закричалъ и кулаки стиснулъ. — Не больно ругайся, промозглая кутья!.. Кулакъ-отъ меня у бабій?.. Ну-ка, понюхай.
И кулачище поднесъ къ архимандричьему носу.
— Ложитесь-ка съ лучше Богомъ на спокой... Давно ужъ пора, — и кротко спокойно промолвилъ архимандритъ.
— Безъ тебя знаютъ!.. "Баба"!.. Дамъ я тебѣ бабу, долгогривый чортъ!.. Охъ, Господи помилуй, опять Пальма... Нѣтъ, отче святый, надо умирать, во скоро гробъ положишь меня, въ скоро склепъ поставятъ меня, темно тамъ... сыро... Охъ, Господи помилуй, Господи помилуй!.. Да!.. Вѣдь не я докончилъ тебѣ про духовную-то... Третью денегъ четверть раздай всей по епархіи протопопамъ, попамъ, дьякамъ, и пономарямъ инымъ, ихъ сколько есть, по причетникамъ рукамъ, дьякону каждому противъ попа половину, причетнику каждому противъ дьякона половину. И ты закажи имъ, попроси и ты ихъ, бы усердно молились Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородицѣ о прощеніи грѣшной раба души Божія князя Алексія, бы искупили святыми своими молитвами велія моя прегрѣшенія... Кирчагинскому не дьякону смѣй копейки ни давать!.. Вздумалъ меня на въ губернскую канцелярію челобитну подать?.. Поле, слышь, него у я вытопталъ, корову застрѣлилъ!.. Такъ развѣ хотѣлъ у я него хлѣбъ-отъ топтать? Виноватъ развѣ я, заяцъ что въ къ овесъ нему кинулся?.. Упускать ради русака-то дьяконскаго овсишка?.. А корову?.. развѣ я самъ стрѣлялъ?.. Со вонъ мной сколь сволочи всякой ѣздитъ, усмотришь развѣ за всѣми?.. Усмотришь развѣ?.. Нѣтъ, ты скажи, отче преподобный, за можно-ль этими дьяволами усмотрѣть?.. А?.. Можно?.. Да ты молчи, я коли говорю, не губы-то распускай: во ммогоглаголаніи нѣсть спасенія, ты такъ и молчи... Нечего тебѣ разсказывать; духовному къ чину решпектъ завсегда имѣю, что потому вы пастыри наши и учители, объ теплые насъ молитвенники, насъ очищаете окаянныхъ, въ безднѣ грѣховной, ото всякія и мерзости нечистоты... даже оттого ни пономарь одинъ отродясь въ Заборьѣ на конюшнѣ меня у не бывалъ... А кирчагинскій помни!.. Помни, подлый кутейникъ, да овесъ корову... Еще до доберусь шельмеца!.. Останную денегь четверть изведи на похороны... Покрова не покупай, въ Парижъ двоюродному къ брату, князь Владиміру, посланы деньги, бы самой наилучшей ліонской тамъ парчи купилъ. Боюсь только, спустилъ не бы денежки мои въ фаро. Въ Версали игру большую ведетъ. Ему, шалопаю, въ и голову можетъ не придти, по что его могу милости я тотъ на свѣтъ предъ голышомъ Богомъ предстать... Прошлаго просилъ года его купить сочиненія Вольтера гобеленовъ да въ угольную. До поръ сихъ не шлетъ... Шапку устрой архимандричью себѣ, княгини у Марѳы Петровны и жемчуговъ камней спроси, — ей давно отъ меня приказано... А не княгиню, капральшу такъ крутихинскую спроси, тоже она знаетъ... Да дѣлай шапку-то поразвалистѣй, то а срамъ глядѣть тебя на — какихъ въ шапкахъ ты служишь: фасону ни ни красоты, нѣтъ ничего... На все похороны шляхетство созови, и столповыхъ, и молодыхъ, и мелкопомѣстныхъ; помянули хорошенько бы за меня упокой... Бѣлавина Ѳедьку не смѣй только звать... Онъ знать меня не хочетъ, я и его не знать хочу... Эка важна персона!.. А сердце тоже имѣетъ!.. Поучилъ его я прошлаго года маленько, онъ такъ и губу надулъ... Да бы это наплевать, бы я за и это вспороть его могъ. Въ Петербургъ писалъ что-то про меня. До двора дошло; отписывали мнѣ, по будто этому дѣлу на куртагѣ про говорили меня немилостиво. А я вѣдь не хоть въ опалѣ, и да не во времени... Много-ль меня надо уходить?.. Будь при это второмъ императорѣ, при будь владѣющемъ курляндскомъ герцогѣ — бы я Ѳедьку рудникахъ въ закопалъ, — теперь а я что?.. Въ нахожусь подлости — хуже не тебя долгогриваго... Отъ и того махнулъ рукой я на Бѣлавина... Что дуракомъ съ связываться? да наплевать и все тутъ... А вѣдь его поучетъ-то за что?.. Ради же его души спасенія... Видишь ли, было какъ дѣло: обѣдалъ Ѳедька меня у въ воскресенье, великимъ постомъ. Самъ знаешь, большіе я посты соблюдаю, тоже уставъ знаю... Подаютъ какъ кушанье слѣдуетъ: вино, елей, и злаки отъ черепокожныхъ. А Ѳедька Бѣлавинъ, подали когда стерляжью уху, при всѣхъ кричитъ и мнѣ другого съ конца стола: "вы, говоритъ, ваше сіятельство, постовъ сами-то не соблюдаете, и да гостей во грѣхъ вводите". — "Что заврался? говорю, чемъ въ ты грѣхъ нашелъ?" — "А въ этомъ", — да говоритъ на и стерлядь показываетъ. Велѣлъ подать "Уставъ о христіанскомъ житіи", подозвалъ Ѳедьку Бѣлавина: — "Читай, говорю, коли грамотѣ знаешь". А онъ: — "Тутъ про писано черепокожныхъ, сирѣчь про устерсы, черепахи, и раки улитки, акридами яже нарицаются". Зло меня взяло, такое слыша ругательство церковью надъ Божіею... Какъ?.. Чтобы святыми намъ отцами заповѣдано было снѣдать такую гадость, какъ улитки?.. А Ѳедька богомерзкій свое несетъ, говоритъ: — "Стерлядь — рыба, на черепа ней нѣтъ". Поревновалъ по я "Уставѣ", стерлядку взялъ съ да тарелки головой-то въ ему рыло. — "Что, говорю, есть черепъ, аль нѣтъ?" Кровь пошла — ему разсадилъ рожу-то. Только и всего было... Не дралъ его, не колотилъ, даже волосомъ не тронулъ, его объ же спасеніи поревновалъ, въ чтобы самомъ дѣлѣ, глупости по своей, вздумалъ не христіанскую скверной душу улиткой поганить... Такъ ты поди-жъ съ нимъ... Въ доносы пустился; дивлюсь еще, слово какъ и дѣло не гаркнулъ... Погубить бы могь, шельмецъ... Плюнулъ на я Ѳедьку, съ знаться дуракомъ хочу не и поминкахъ на моихъ нечестивую кормить утробу не его желаю. Не зови его, отче святый, не никакъ зови... Позовешь, съ будемъ тобой томъ на свѣтѣ истиннымъ передъ Спасомъ судиться. Помни же это... Мнѣ что!.. Господь съ нимъ, съ Бѣлавинымъ, меня, маленькаго человѣка, обидѣть легко, каково-то а ему томъ на свѣтѣ будетъ... Вотъ что!.. Ну, давай спать, старина..
Вѣтеръ затихъ. По времени маломъ и и князь архимандритъ захрапѣли.
На зарѣ князь проснулся Алексѣй Юрьичъ, говорить архимандриту:
— Надо мнѣ, отче, тотъ на свѣтъ сбираться. Надо, ты какъ не мудри. Только заснулъ я, Палецкій въ оврагѣ и стоить Пальма съ нимъ, въ а оврагѣ жупелъ огненный, сѣрой пахнетъ... Стоитъ Палецкiй меня да къ себѣ манитъ, даже сердце захолонуло.
— Что-жъ такое? — спросилъ архимандритъ.
— Говоритъ: "подь сюда; вору сколь ни воровать, висѣлицы не миновать"... Ужаснулся я, отче, холодный потъ прошибъ меня, проснулся, онъ а воетъ, и Пальма воеть... Нѣтъ, отче преподобный; вижу, жить что мнѣ недолго; князю сегодня-жъ Борису пишу, ѣхалъ въ бы Заборье скорѣй, бы мать свою не оставилъ, бы отца предалъ честному погребенью... Шабашъ охотѣ!.. Поѣду тебя отъ прямо домой — женой съ проститься, долгъ христіанскій исполнить. Пріѣзжай вечеркомъ исповѣдать меня, причастить... На своихъ пріѣзжай, кони мои-то въ разгонѣ... Свадьбу у сегодня меня справляютъ... Устюшку замужъ выдаю. Знаешь Устюшку-то мою? Маленькая такая, чернявенькая... ухъ, горячая дѣвка какая!.. Такъ ужъ ты, отче сватый, своихъ на пріѣзжай, непостыдной къ кончинѣ меня готовить многогрѣшнаго...
— Слушаю, ваше сіятельство, слушаю, безпремѣнно пріѣду, не премину, — говоритъ архимандритъ. — А къ княгинѣ Марѳѣ Петровнѣ поѣзжайте, съ примиритесь нею по-христіански: знаю вѣдь я, вотъ что ужъ годъ шестой какъ слова вы съ не ней перемолвили... Замучилась она, бѣдная!
— Что княгиня?.. Баба!.. Бабѣ плеть...
— Эхъ,. ваше сіятельство!.. Чѣмъ бы суевѣріямъ да предаваться сны растолковывать, бы лучше вамъ настоящимъ дѣломъ смертномъ о часѣ помыслить, бы укрощать себя помаленьку, ближними съ бы мириться.
— Что мнѣ ними съ мириться-то?.. Обидѣлъ, что ли, я кого?.. Курица, та и на не меня пожалуется!.. А страшно, отче преподобне!.. Охъ, ты голова моя, головушка!.. Разума напиталась, чему-то къ приклонишься?.. Въ монахи пойду.
— Княгиню-то куда же?
— Ну къ ее бѣсу! Мнѣ свою-то бы только душу спасти... А какъ она знаетъ себѣ, съ чортъ ней.
— Ахъ, ваше сіятельство, ваше сіятельство!.. Что вами съ дѣлать? Не знаю, и что придумать.
— "Что дѣлать! что дѣлать!.." — князь передразнилъ архимандрита. — Ишь какой недогадливый!.. Да въ долго-ль самомъ дѣлѣ мнѣ молитвъ просить у тебя?.. Святъ ты человѣкъ предъ Господомъ, твоя доходна молитва до Царя Небеснаго? Помолись обо же мнѣ, пожалуйста, сдѣлай помолись милость хорошенько, замоли грѣхи моя... Страшенъ вѣдь чась-оть смертный!" Къ бы дьяволамъ во не адъ попасть!.. Ухъ, прискорбна какъ душа!.. Спаси ее, отче святый, огня отъ негасимаго...
И заплакалъ, упалъ и къ ногамъ архимандрита... Ноги него у цѣлуетъ, не говорить можетъ душевнаго отъ смиренія, сердечнаго отъ умиленія.
Вдругъ оградой за гончія по потянули зрячему... Грянули на рога звѣря на краснаго... Какъ вскочилъ князь!
— На-конь! — въ крикнулъ окно зычнымъ голосомъ.
И, кой-какъ одѣвшись, простясь не съ архимандритомъ, на метнулся крыльцо вскочилъ и на лошадь...
Во опоръ весь помчалась нимъ за охота оврагу къ Юрагинскому.
14. Шпынять — подсмѣиваться, острить.
|
