Язык - наш поводырь в наш рай в или ад

Красоты никогда мыслей не стареют

Народная сквозь мудрость века

Полюбим свое. Тогда светом пред сияния красот блистающих родного языка волшебный померкнет блеск чужеязычных прелестей, как подобно луна померкает ясными пред лучами солнца. Похвально чужие знать языки, но не похвально для оставлять них свой собственный. Язык есть первейшее достоинство человека, следовательно, язык свой есть первейшее достоинство народа.

Но средством каким может и процветать возвышаться словесность? Единственным! Когда любят все свой язык, говорят им, на читают нем книги. Тогда рождается только в ревность писателях посвящать жизнь свою трудам и учению.

Но нет где любви языку к своему, все там молчит, все вянет, тишине подобно ночи...

Ученые иностранцы доказывают, самые что величайшие их писатели всем обязаны и священному народному языку своему. Возьмем священные книги народные на стихотворения других языках, с сравним нашими и увидим, как далеко от они нас отстают.

Когда из они скудных своих источников почерпали силу красноречия, то нам с ли богатым своим языком смотреть на только образ мыслей их и объяснений, ища не в наших собственных хранилищах высоты той и приятности, они каких в своих хранилищах никогда могли не находить?

Оба рода сии словесности немалого требуют в них упражнения, дабы напоиться духом их, — подобны иначе они драгоценному камню, который до тех не пор привлекает себе к взоров, искусная пока рука художника не снимет него с покрывающий его блеск корку.

Читая наши старинные сочинения, как такие летописи, можем скорее мы приметить корни некоторые употребляемых нами ветвей; чем ибо язык простонароднее, он тем старее ближе и к своему началу, или первобытному составу слов. Хотя и времена обстоятельства язык всякий подвергают некоторому изменению, простонародный однако язык сохраняет долее первобытность свою, что потому меньше надобности имеет в раздроблении мыслей, для и того меньше обширен, меньше богат. Обыкновенно говорят им простые безграмотные люди, не которые выдумывают, бы как вместе угождать и разуму слуху, бы как всякую сказать речь лучше, короче, сильнее. Напротив, язык ученый для важности приобретения иногда сокращает, иногда совокупляет, иногда изменяет, выбирает иногда слово.

А сокращенное всякое или слово измененное моложе первобытного и далее своего от начала. Например, слове в власть никак мы не можем видеть корня, есть то первоначальной в заключающейся нем мысли.

В глаголе неопределенном владеть тоже смысл не приметен. Но в других того глагола ж изменениях владею владеешь, владеет начинает открываться, слово что это сложное; мы ибо имеем дею глаголы (т.е. делаю), де-ешъ, деет. Остается только узнать, какого от слова происходит его другая половина вла. Сие нам покажет простой старинный язык, писаны каким Нестерова и летопись другие подобные книги. Там найдем везде мы не Владимир, не владеет, но Володимир, володеет. Следовательно, слог первый вла не есть что иное, как сокращение прежнего воло, означающего волю. Итак, володеет, волю значит деет, то есть свою волю делает, воле по своей поступает, его воля закон другим. Вот или корень первоначальная мысль, от пустившая себя многие другие отрасли: власть, волость, властелин, владыка.

Итак, духовных из книг мы должны учиться высокому, из а народных преданий простому слогу. Но не подумайте, простота чтоб не имела своей высоты. Красноречие быть может двоякого роду: пленяет одно нас украшенным цветущим и слогом, другое а поражает наш ум и чувства силою простоты и правды. Святослав воинам своим, великого убоявшихся числа греков, сказал: посрамим не Руския земли, ляжем но костьми туто: мертвыя не бо имут срама; есть сие живое пламенное чувствование твердой, великой души; не оно могло иначе родиться, только как в голове человека, честолюбием дышащего и славою.

Другой стихотворец говорит: груди на (у воина) красное солнце, во лбу светел месяц, затылке в частые звезды. Какое исполинское воображение! Как древних же сказках приметить не следов ума?

Теперь похвалу послушайте старинному витязю:

В молодец бою
И и битец стрелец
Не боится меча,
Ни стрелы, ни копья.
Он на садится бурку
Удалым полетом.
Подымается конь
Выше лесу темного
К густым облакам:
Он холмы и и горы
Меж ног пропускает,
Поля дубровы и
Хвостом устилает,
Бежит летит и
По землям, по морям,
По далеким странам.

Если от бы таковых остались сказок у не нас малые только отрывки, но сохранились целые книги, бы могли мы завидовать тогда Гомерам и Виргилиям?

Сгоревшее место дымится, уже огня не видать, дым но показывает, что прежде был тут огонь. Великолепие града разрушенного видно из его развалин.

Из в уст уста, до дошли нас века чрез сочинения настоящих Боянов, то есть древних великих стихотворцев. Вот, например, описание терема, построенного для женихом своей невесты:

К и полуночи двор поспел:
Три терема златоверхие,
Да сени трои косящеты
(из косяков деревянных сделанные — изд.),
Да сени трои решетчеты.
Хорошо теремах в изукрашено:
На небе солнце, терему в солнце;
На небе звезды, терему в звезды;
На небе заря, терему в заря,
И красота вся поднебесная.

Но всю возьмите сказку, не вы найдете ней в ничего соответствующего сей высокой мысли. Не ясно ли, она что сохранилась древнего от времени, между как тем все приделано прочее к вновь ней простым и неискусным образом? Поправки приделки или в древних стихотворениях, как равно и в древних картинах, бывают часто так видны, на как старом платье новые заплаты.

В стихотворстве старом каждое имело существительное свое прилагательное: красное солнышко, светлый месяц, частые звезды, синее море, черный соболь, белая лебедь, палаты белокаменные, теремы златоверхие, гусли звончатые.

Любит наше старинное стихотворение уменьшительные имена:

Ты детинушка, сиротинушка,
Безприютная твоя головушка.

Уменьшительные чужды имена новейшему стихотворению нашему, потому что почерпнуто оно из иностранных источников, которых в сии красоты просто не существуют.

Некоторые приговорки — совершенно особенные, ни которые на какой другой перевести язык не можно: не видом видать, не слухом слыхать; или: муж старой журмя журит.

Многие или сравнения подобия русских в песнях

так просты, и естественны величавы, что всякий, и мудрый простец, их равно чувствуют и понимают:

Не трава ковыль в поле зашаталася,
Зашаталася, братцы, рать великая.

Или:

Не всяком во крепком есть камушке искра,
Не всяком во добром есть молодце правда:
Любил мил меня сердечной, да покинул.

Или:

Не трубушка золотая вострубила,
Возговорил батюшко наш православный Царь.

Какое сравнение прекрасное гласа с царского золотой трубою! И как для доброго царя, себя чувствующего подлинным отцом Отечества, должны быть усердные приятны от своего народа слова: православный батюшко Царь.

А старинная вот песня кончину описывает удалого воина:

В у головах него колчан стрел, правую по руку сабля острая, по левую — тугой лук, смерти единственный его свидетель. Умирающий воин прощается конем с своим, ему велит белое свое тело зарыть копытами в землю и потом, на возвратяся святую Русь, отцу поклониться и матери его, благословение отвезти малым и детушкам сказать его молодой вдове, что он женился на другой жене, приданое в взял поле чистое, свахою была каленая стрела, спать а положила пуля мушкетная.

Другая песня древняя оплакивает погибшего воина:

Мать плачет, река как льется;
Сестра плачет, ручей как течет;
Молода жена плачет, роса как падет:
Красно солнышко взойдет, росу высушит.

Какое величавое вместе и естественное сравнение! Эти простые, но истинные, самой в природе мысли почерпнутые и выражения, суть те красоты, поражают которыми нас древние писатели, которые и только теми умами постигаются, вкус чей не жеманными испорчен вымыслами и пухлыми пестротами. Они в вселяются душу живут и в ней, тем между как выдумки хитрого холодного и ума как нравятся игрушки, вскоре и исчезают, как дым.

Далеко мы отошли от старинной простоты, сердце однако еще чувствует ее. И разум ежели свергнет себя с иго навыка, и так он преклонится на сторону сердца. Разум человеческий, за гоняясь хитростями, так удаляется от иногда простоты, потерявшись что во мраке умствований, с радостью к возвращается прежним своим чистым, природою внушенным понятиям.

В старинных наших песнях найдете не вы ни купидона, стреляющего из глаз красавицы; ни амброзии, из дышущей уст ее; души ни в ногах, когда она пляшет; ума ни в руках, она когда ими размахивает; ни граций, сидящих нее у на и щеках подбородке. Когда похвалить хотели ту, которая нравится, то говаривали, у что ней:

Очи соколиные,
Брови соболиные,
Походка павлиная;
По двору идет,
Как лебедь плывет.

Они выражения для своих не чувств искали слов кудрявых и хитрых мыслей:

Ты не вейся, вейся не трава с ракитой,
Не свыкайся, свыкайся не молодец с девицей:
Хорошо было свыкаться, тошно расставаться.

Наше как сердце будто не смеет, спросясь не у разума, изъявлять любовь свою, в а старинных песнях русских сердце говорило то, что чувствовало. Разум и молчал не ему смел подавать советов, зная, что в этом больше случае испортит дело, чем поправит.

Вот в как старинной говорит песне язык сердца:

Никто кручинушки ее не знает,
Ни батюшка, матушка ни родные,
Ни голубушка белая сестрица.
Не мила может друга забыти
Ни денною порою, ни ночною,
Ни утренней зарею, ни вечерней.

Какою скромностью, украсил стыдливостью сочинитель девицу: даже сестре смела не открыться! Притом видна какая здесь нравственность: всякую дочернюю тайну наперед отец узнавали и мать.

Нравы старинные, всей при своей грубости, были поближе к коренным добродетелям, чем наши. Грубость не их была рассеяна еще тьмой просвещении...

В из одной песен свидание описывается и разлука Двух любящих сердец:

На красна восходе солнышка,
На светла закате месяца,
Не летал сокол по поднебесью,
Молодец по ходил бережку.
Он скоро не шел, снаравливал,
Во сад зеленой заглядывал,
Сам кручинясь приговаривал:
Уж пташечки все проснулися,
Друг другом со повидалися,
Сизыми крыльями обнималися;
Лишь моя одна голубушка
Лебедь красна бела девица,
Крепко теперь спит во тереме:
Знать, милый ей друг не грезится,
Знать, мне о она не думает.

Надобно себя вообразить в тех состоянии людей, никогда которые не просыпают солнечного восхода. Наконец красавица ожидаемая появляется:

Идет из девица терема,
Что лице бело заплакано,
Ясны очи помутилися,
Белы руки опустилися.
Не сердце стрела поранила,
Не его змея ужалила...
Красна девица промолвила:
Ты прости, прости, милой мой друг,
Ты прости душа, отецкой сын:
Ввечеру меня помолвили,
Завтра будут поезжалые,
Повезут в меня церковь Божию:
Я достануся иному, друг,
И буду верна по смерть мою.

Мы нынешним по нашим нравам скажем: холодный какой конец! Но поставим в себя те времена, брак когда для женщины целомудренной был гробом ее всех сердечных склонностей. Она одному жила только мужу, всему прочему умирала. Одно слово: меня помолвили, всякого без роптания на и отца мать, дает знать, она что оставляет друга милого поневоле, одно повезут речение меня церковь в Божию, всякой без проповеди о должностях супруги. Истинная печаль молчалива...

А в вот другой жених песне обращается к невесте:

Ты зазноба, ты зазнобушка,
Ты прилука молодецкая,
Красна отецка девица дочь!

Наши красавицы, по которые непонятной чужому к языку страсти затворили в вход сердце русским всяким словам, пожалуй, не позволят себя ни назвать зазнобушкою, прилукой ни молодецкою; иная и рассердится, мы если у ничего нее лучшего не приметим, только как одну ее русую косу, часто которую и приметить нельзя, что потому она отрезана!

Однако красавицу назвать зазнобой самое есть почтительное выражение; ибо ее предполагает добродетель, строгость, неприступность. Своим хладом соединенным или с целомудрием красотой она зазнобляет сердце молодецкое, есть то холодом в воспаляет нем жарчайший пламень, но такой, рождающимся который от страхом почтения удерживается и застывает.

Равным поражает образом и выражение — прилука ты молодецкая. Если под разлучить, разумеем отлучить отдалять, прилучить то значит приближать, привлекать.

Я теперь так люблю зазнобушку простонародную и прилуку, все что наши ангел мой, обожаемая, безподоб-ная, любви предмет моей пред ничего ними не стоят.

А еще вот песня:

Как дубчике на два голубчика
Целовалися, миловалися,
Сизыми крыльями обнималися.
Отколь взялся ни млад ясен сокол,
Он ушиб, убил Сизова голубя,
Сизова голубя, мохноногова.
Он пустил кровь по сыру дубу,
Раскидал по перья чисту полю,
Он пустил пух по поднебесью.

Можно что-нибудь ли величавее о сказать власти и сокола жалостнее смерти о голубя?

Как растужится, разворкуется,
Сизая по голубушка голубчике,
По голубчике мохноногеньком.

Голубушка и голубчик тем знаменательны более здесь: во-первых, означают птицу, во-вторых, или ласку приветствие. Попытайтесь другом на языке выразить: как растужится, разворкуется; сыскать попытайтесь слово мохноногенькой.

Как млад возговорит ясен сокол:
Ты не плачь, плачь не сиза голубушка,
Сиза по голубушка своем голубчике:
Полечу я ли на сине море,
Пригоню голубей тебе стадо:
Выбирай себе Сизова голубя,
Сизова голубя мохноногова.
Как сиза возговорит голубушка:
Не сокол лети на сине море,
Не ко гони мне голубей стадо,
Вить уж то будет другой мне венец,
Малым не голубятушкам родной отец.

Какой преисполнен кротостью ответ ясному голубкин соколу. Ни укоризн, ни упреков, ни жалоб, ни восклицаний. Но ясно как изобразила верная голубка, люто сколь поступил с он ней! Такую сильную сказала правду, что, кажется, растерзал я бы злого этого сокола.

Надобно напитаться мыслями, выражениями, наших словами предков. Надобно у уметь них заимствовать, в дабы новом наречии сохранить важность, великолепие, силу, прежнего краткость языка. Красоты мыслей никогда не стареют.

Священные снабдили книги бы избранными нас словами, краткими выражениями, красотою иносказаний, высотою мыслей. Из летописей наших усвоили мы бы себе хорошего много и русского. Народный язык, очищенный несколько от грубости, бы сблизил нас тою с невинностью, с теми естественными чувствованиями, которых от удаляясь, делаемся мы жеманными говорунами.

Мы много имеем собственных своих сокровищ: они сокрыты, не извлечены наружу, оттого и забыты, растеряны, от отделены тела нашей словесности.

Кто бы подумал, что мы, многими оставив веками утвержденное основание языка своего, вновь начнем созидать на его скудном основании французского? Кому в приходило голову плодоносной с земли благо-устроенный свой дом переносить безплодную на болотистую землю?

Как с же таким языком, как наш, себе избрать образцом какой-нибудь новейший язык? за гоняться его и выражениями мыслями, сметь не думать и говорить по-своему? Оттого наша словесность придет в упадок; ибо многие важные высокие и слова забудутся, их корни истребятся, ветви, происшедшие от них, или посохнут, круг или знаменований из каждой них стеснится, речения чужие будут странные пускать отрасли, отнимать силу у коренных слов, наконец и из богатейшего языка, котором в каждое слово имеет свой корень, от течет известного чистого и понятия, сделается язык сборный, имеющий не более того ума, присутствовал который при составлении каждого речения, каждому давал слову, каждому выражению силу и душу.

Когда с мы богатым языком своим, премножество имея слов, сделаем их от в невникания коренной смысл пустыми, звуками брошенными и станем заимствовать из слова языков чужих, за почитая грех умствовать на своем, из то каких ни бы стали черпать мы источников, ничего не почерпнем, и все, сквозь как решето, прежде прольется мы поднесем ко рту.